Иное состояние
Шрифт:
ТИХОН. Не следует, друзья мои, ставить свои права в зависимость от решения вопроса о Боге. Вопрос существенный, небесполезный, но никто и никогда его не решит, не выяснит ничего утвердительного относительного его существования или отсутствия. "Никогда" в данном случае подразумевает - до скончания века. И это в естественном для нас порядке переводит решение в другую плоскость, не только превращает его из возможного в невозможное, но и сам его источник - вопрос - лишает существенности. Так что же, и права свои оставлять под вопросом?
НАТАША. Иногда мне представляется, что вопросы ярче и благороднее любых ответов.
ГЛЕБ. Нет никакого Бога.
ТИХОН. Ты это случайно сказал.
ГЛЕБ. Сказал потому, что он есть.
ТИХОН. Докажи это, и я взгляну на тебя с почтением.
ГЛЕБ. Я чувствую... будь он, я чувствовал бы себя иначе.
НАТАША. Это многобожие.
ТИХОН. Он сделал так, чтобы ты не чувствовал. Не чувствовал его присутствия, его неусыпной заботы о тебе, его любви.
ГЛЕБ. У меня сила, которая не предполагает его присутствия, не нуждается в нем.
НАТАША. А если кому-то покажется, что она ничего не стоит, эта твоя сила?
ГЛЕБ. О!..
Я рукоплескал, выкрикивал: ха! а! ого! Меня, разумеется, никто не видел и не слышал. Я, торжествуя и страдая, сознавал искусственность происходящего, и эта последняя, используя мою сознательность как уступчивость, взбиралась на ей одной понятные и известные вершины, рисуя некий особый космос, благоустроенный и равным образом чуждый.
– Не отвечай!
– повелительно бросила Наташа Глебу.
– Вопросы лучше ответов. Пусть тебя мой вопрос взволнует, взбодрит. Я же знаю, ты сильный, одаренный и тебе не нужен Бог, и Бога нет для тебя. Но это совсем не ответ.
ТИХОН. В известной мере все же ответ. Но он больше по душе мне, а не тебе. К тому же это именно я не знаю, как ответить на твой вопрос.
НАТАША. В таком случае и ты спроси меня о чем-нибудь. Посмотрим, смогу ли я ответить.
ТИХОН. Пожалуйста... Спрошу... Ты меня любишь?
НАТАША. Вопросы лучше ответов. Я не хочу убаюкать тебя, усыпить или как-нибудь сбить с толку, а еще меньше хочу тебе наскучить. Будь всегда остроумен, подвижен, скор на выдумки и свершения.
ГЛЕБ. Бойтесь игры, потехи.
ТИХОН. Чем же ты удручен?
ГЛЕБ. Я изъясняюсь недвусмысленно, говорю прямо. Бог - вымысел людей слабых и убогих.
ТИХОН. Слыхали мы уже подобное.
ГЛЕБ. Небо пусто.
ТИХОН. И это знаем.
ГЛЕБ. Я хочу убедить вас, рассеять ваши иллюзии...
НАТАША. Не пытайся внушить нам, будто готов прыгнуть выше головы и что-то прокричать поверх наших голов. И вовсе не поверим тебе, если скажешь, что не прочь действовать у нас за спиной. Сам знаешь, это неприемлемо. Собственно говоря, это неосуществимо, если принять во внимание наши обстоятельства и то, как все у нас устроено. Не увлекайся химерами.
ГЛЕБ. Я верю только в вас.
ТИХОН. Но ты, брат, слишком серьезно настроен.
ГЛЕБ. Не исключено, что здесь погибнет человек.
ТИХОН. У нас еще будет время обсудить это.
ГЛЕБ. Слов мало.
НАТАША. Вот как скитаются твои мысли, как бросаются из стороны в сторону! Неужели бывает, что они не находят пристани? Не ведают, где их дом?
ГЛЕБ. Пусть я не всякий, но и я могу очутиться в сомнительном, опасном месте, сгореть, как свеча.
НАТАША. А здесь как не сгореть? Здесь все когда-нибудь сгорают. Но каждый по-своему. И не так уж трудно догадаться, как и отчего сгоришь ты.
ГЛЕБ.
***
– Ваши выводы?
– внезапно осведомился у меня Тихон.
– Выводы? Какие же могут быть у меня выводы?
– оторопел я.
Сильно смешался под устремленными на меня испытующими взорами.
– Значит, просто недоразумение?
– не отставал Тихон.
– Отчего, зачем собственно... Может, бывает и так, такое столкновение, что самая возможность недоразумений исчезает, устраняется... Но приступать к решению, не взвесив предварительно... А чтобы взвесить, нужно время...
Из-за моей спины - а я почему-то стоял уже в центре комнаты, пошевеливал руками, недоуменно разводя их в стороны, - вывернулся Глеб и жутковато сунул прямо мне в глаза свое красивое лицо:
– Вы не в курсе? Совершенно не посвящены?
– Но во что? И каков, говоря вообще, курс?
То ли поспешая мне на выручку, то ли попросту потеряв терпение, встрепенулся Петя:
– Черт возьми, это надоело!
– Глеб отступил, как бы и вовсе скрылся. Петя громко требовал: - Предлагайте что-нибудь, решайте, как быть. А то невмоготу. Ты, прохвост!
– подскочил он ко мне.
– Только и знаешь, что недоумевать да трястись от страха?
– Оставь его, Петя, - велела Наташа.
– А вы вот что скажите, - обратила она уже на меня свой глубокий поглощающий взгляд, - вы проникнуты?
– Я...
– Прониклись учением?
Я усиленно тер лоб тыльной стороной ладони.
– Вообще-то учен, но специально... если в смысле какого-то конкретного учения... то вряд ли, хвастать в этом отношении нечем...
– О чем же нам говорить?
Наташа округлила глаза: изображала изумление, а в глазах словно опустился занавес или возникла стена, и бездна больше не втягивала. Это был страшный удар, но для чего же он? Разве она с самого начала не знала, что я не проникнут и не могу быть проникнут никаким их учением, что я человек со стороны, случайный в их компании, в ее доме и порядки их, основы, разные там азы, альфы и омеги мне совершенно неизвестны? Это даже взбалмошный Петя знал, но ему и в голову не пришло рисоваться предо мной в ореоле своего мнимого превосходства, отстранять меня на основании моего невежества, тоже ведь, конечно, мнимого. Нет, надо же... Она повела себя так, словно я ее вспугнул и она замешкалась, но затем опомнилась вдруг, пригляделась ко мне, раскусила и - пожалуйте на выход, господин хороший! Но в таком случае это всего лишь инсценировка, прогнать меня можно давно было, и тогда, например, еще возле ворот, было бы за что, не подскакивай, когда не просят, не суй нос в чужие дела. Но после долгого и крупного разговора, после всяких демонстраций и манифестаций, монологов и прочих откровений... Терпела мое присутствие, терпела, и вдруг - хлоп!
– как надоевшего до смерти комара... Может быть, ей вздумалось ударить, да побольнее, по моему самолюбию? Но что она знает о моем самолюбии? Что ей до него?