Иное состояние
Шрифт:
– Что вы, что такое, дорогой, неужели? Что же с вами? Скажите, вы что же, и впрямь думаете, будто Петя умрет?
– Холод ужасный, могильный, а вы про огонь... Заморозили... Вы здесь чудовищные такие, и ваше отношение ко мне и к тому же Пете настолько необъяснимо, пугающе, нелепо...
Меня нежно обнимало убаюкивающее желание поделиться впечатлениями от своего пребывания во льдах, рассказать, каково мне в замороженном виде и как теперь хрустят и едва ли не ломаются мои кости при всякой попытке организовать, затеплив жизнь, некое движение, нужные перемещения в пространстве. Слабая, беспредметная улыбка раздвинула большие и словно каменные губы моего собеседника.
– Только не лезьте под стол, не берите пример с Пети, - сказал он. Это было предостережение, то самое, которого не хватило моему другу.
Я не успел ответить. Бесшумно вошли
– Та-ак...
– Вы заигрались, - сурово бросила Наташа, неизвестно к кому адресуясь.
– Но это не игра...
– нерешительно возразил я.
Тихон не согласился со мной:
– Нет, это именно игра. Люди не могут не разыгрывать какую-нибудь роль.
Глебу явно не хотелось работать, прилагать, занимаясь превращающимся в игрушку слепых сил природы гостем, некие усилия, и совсем иначе повела себя Наташа, мгновенно обернувшаяся сгустком энергии. Она велела нам сдвинуть стол, поднять Петю и перенести на диван. Я не стронулся с места, а они забегали. Тихон снова был живой, человечный, правильный. Он бросил на меня участливый взгляд и кивнул, утверждая справедливость своих быстрых выводов о моем заморожено-скульптурном стоянии; он, похоже, разрешал мне бездействовать. Я вслушивался, но слух явственно утыкался в глухую, непроницаемую стену, окружившую меня или нас всех. Петя четверть часа, если не целую вечность, вводил меня и Тихона в заблуждение, имитируя агонию, и теперь, когда выяснилось, что где-то на задах этой симуляции несчастного в самом деле подстерегает смерть, я мог позволить себе отстранение и бессмысленный отдых, а Тихону больше ничто не мешало скинуться простым, опытным, бывалым, умелым, огорченным бедой ближнего, способным оказать действенную помощь человеком. На диване Петя вновь испустил стон. Наташа твердым голосом и повелительными жестами отдавала распоряжения, а Тихон возглавлял команду суетящихся под ее руководством парней. Суетился, главным образом, Глеб, и толку от него было мало. И снова я видел, что этот человек - мой враг, как, собственно, и враг Пети, того живого, что еще в Пете оставалось и теплилось, вообще всего живого, грезящего, жаждущего вечного дыхания.
– Вызову "скорую", - решил Тихон.
Женщина внимательно посмотрела на него, как бы стараясь получше разобраться в его словах. Я мог бы многое порассказать ей о Тихоне, о том, как он уводил меня от реальности рассуждением о булочниках и библиотекарях, о гибких людях, с которыми, по его потаенной мысли, лучше не иметь никакого дела. А ведь мой покойный брат определенно принадлежал к их числу, и, живя с его легкой руки в сытости и довольстве, я тоже выхожу вполне гибким. Это Тихон внушил мне иллюзию, будто Петя заставил свою смерть участвовать в недостойном фарсе, прежде чем позволил ей овладеть им.
– Кончается, - сказала Наташа, - ему уже не помочь. Нужно, полагаю, сообщить в полицию. Ну, что-то такое...
Это я хорошо, отчетливо услышал; услыхав, ужаснулся, обжегся даже, словно огонь, о котором еще недавно говорил Тихон, мол, некий внутренний огонь пожирает Петю, полыхнул мне в лицо, теперь уже впрямь образовавшись. Аллегория в действии, подумал я испуганно. И тогда, разморозившись до полного чувствования надобности благоразумно отступить, инстинктивно ища незаметности, выскользнул за дверь.
– Врача вызвали?
– вдруг озаботился Глеб.
Я побежал длинным, путано сворачивающим за острые углы, извивающимся среди нарочитых выступов и декоративных преград коридором. Некстати было бы по ходу моего хаотического самоотторжения искать объяснений, почему я сбежал от умеющего быть мягким Тихона, не годящегося ни к чему доброму и дельному Глеба, ко всему готовой Наташи.
Вот уже и эксцессы. Я и прежде знал, догадывался, что благоденствие, умиротворение, подаренное мне завещанием брата, не нахлобучилось на меня навечно и когда-нибудь судьба непременно повернется ко мне задом. Но чтоб такой срыв... Чтоб таким макаром, и мне, мол, следует принять к сведению, что и я могу сыграть в ящик... Нравственное и физическое падение Пети, сполна выразившееся в его тараканьем анекдотическом уползании под стол, его куда как реальный крах, его внезапная кончина, громко говорящая о преждевременности, о том, в сущности, насколько она неловка и неуместна... Разве это не та пресловутая чужая беда, которую мне лучше обойти стороной, не касаясь ее болевых точек, могущих очень сильно задеть за живое?
Чудилось, будто Петя гордо и презрительно смотрит мне вслед. Кстати, когда бежал я загадочно освещенным коридором и мне слышались за спиной шорохи быстрого преследования, вообще не поглощаемые расстоянием адские шумы, громыхнул вдалеке внезапно обретший грозные нотки голос Тихона:
– Ба! Ну-ка сюда выползня, пусть он... как его?.. пусть он разбирается!..
– так высказался этот человек, давая, тем самым, пищу моему уму: требуя выползня, не меня ли он имел в виду?
Ага, подумал я, нашел дурака, стану я, тебе, прохвост, в угоду, в твоем грязном белье копаться; не на того напал, бормотал я себе под нос, выбираясь на улицу, приятно изумляясь ласковому солнечному свету. Ты меня догони сначала, а потом спрашивай и чего-то требуй, ишь, какой ловкач выискался, Кронид ему, видишь ли, пусть разведывает!..
– Безобразие!
– крикнул Тихон.
– Что? Так его кличут? Смешно! Но допускаю... Только, как бы то ни было, сюда его, живо! В чем дело? Понадобился, а днем с огнем не сыскать?
Крикнул ли, показалось ли мне, будто крикнул... Хаос и балаган, и никакой реальной организованности, обобщил я наспех. Оглядевшись на безмятежной и отрадной, украшенной нескончаемыми оградами и буйной зеленью листвы улице и стараясь не смотреть на только что покинутый дом, я подумал, что для меня все, пожалуй, становится на свои места. Рука у Аполлона вовсе не была легкой, и уже по одному этому неправильно утверждать, будто легко мне досталось нынешнее благоденствие. А Петя наверняка умрет, если уже не кончился. Тихону не удалось заслонить от меня истинное положение дел, а для чего он вообще пытался сделать это и чем, в таком случае, провинился перед умирающим, уже не мне решать, пусть в этом разбираются его дружки, пусть Наташа разбирается, это она у нас ведь, кажется, семи пядей во лбу.
***
Вопросы, возражения, доводы, новые вопросы... Ну как же это тут не аналогия с ивановско-петровской историей в разрезе ее возможных взаимоотношений с коварством очень даже вероятного инженера человеческих душ, который маринует эту историю в своем затейливом уме, изощренно коверкает, подло испоганивает и в конечном счете всеми силами старается обойти стороной? Прямейшая аналогия и есть! Номер я выкинул еще тот; поступок, спору нет, декадентский. Но не декадентством разве было так долго пялиться на фарс, разыгранный весьма своеобразно трактующими правила гостеприимства хозяевами, терпеть насмешки? Да я и терпел, может быть, только ради Пети, из чувства солидарности с ним, страдающим. А когда Пети вдруг не стало, или пусть еще только почти не стало, я и рванул прочь, и это, думаю, вышло вполне естественно, куда как естественно, даже и при всей кажущейся необдуманности и, допустим, опрометчивости моего порыва. Согласен, убегая, унося ноги, я менее всего задумывался, по-человечески ли поступаю, и вообще, было, конечно, весьма опрометчиво с моей стороны убегать, не закрыв Пете глаза, не подсуетившись с обычными в таких случаях процедурами и мероприятиями. Ну, порыв он и есть порыв. О, спуталось как-то все в моей голове, я и бросился распутывать и до сих пор распутываю, как могу. Так что декадентством отдают, скорее, эти мои зыбкие и несколько запоздалые размышления о свершившемся уже деле, а сам поступок пусть не великолепен, да крепок зато и по-своему правилен. В высшей степени реалистический поступок.