Иное состояние

Литов Михаил

***

Все реже тянуло меня к Наде. Заглянув к ней однажды, я застал у нее Флорькина, и он объяснил, что все больше, все интенсивнее и горячей интересуется Петиной поэмой. Прочитать не прочитал, но интерес растет. Мне показалось отвратительным, что этот человек распивает чаи у моей подруги, но, понимая, что ни на что уже не претендую у Нади и что лучше невозмутимо предоставить этих двоих их судьбе, я ничем не выдал своих чувств. Но и не поторопился уйти; в конце концов я сказал:

– Кто-то из вас, как ни странно, и несмотря на молодые тогда еще лета - это в Петину бытность юношей случилось, мне Петя рассказывал, - несмотря на ваше тогдашнее дилетантство и поверхностные взгляды, припомнил слова Хомякова о возе пустых орехов, которым является, по сути, философия Гегеля. Где искать эти слова, когда и по какому поводу мыслитель их произнес или записал, я не

знаю. Хомяков рисовал историю мира как бесконечную борьбу между духовно-возвышенным иранством и плотски низменным, всецело покоящимся на осознанной необходимости кушитством.

– Мне это ничего не говорит.
– Флорькин равнодушно пожал плечами и поднес к своим несколько отливающим синевой губам стакан с чаем, как раз заново наполненный Надей.

Мы сидели в кухне. Я как будто размечтался:

– Можно представить, ну, скажем, вообразить, Наташино движение, ее и ее компаньонов предприятия и подвиги порождением благородного иранства, а жизнь и дела многих прочих - угрюмым и абсурдным продолжением кушитства...

– Если ты намекаешь на низкий полет...
– с быстро нарастающим возмущением прервал меня носатый узник пустоты и носящихся в ней идей и образов.

Я торопливо возвысил голос:

– Я ни на что не намекаю, я лишь хочу подгорнуть под себя, под нас немножко философии, хотя бы и в ее историческом аспекте, то есть с акцентом на историософию. Мягче сидеть будет...

– Посмотри на этого человека, Надя.
– Флорькин встал и повернулся к вдове, простертой рукой театрально указывая на меня.
– Он отводит мне жалкую роль, прописывает мне ничтожную судьбу. Он пророчит...

– Совершенно не пророчу, - воскликнул я.

– А если и это самое кушитство... Пусть! Что бы я там ни продолжал и какую бы линию ни проводил, это моя жизнь, и ее никакой ученый, никакой мыслитель не скушает. Подавится! Я своей судьбой не поступлюсь только из-за того, что кто-то в своих ученых изысканиях навесил на нее дрянной ярлычок.

– Гордый какой! А перед Наташей готов был на цыпочках ходить, лишь бы она признала за тобой право упиваться учением Небыткина.

– Вы оба влюблены в Наташу, - сделала вывод Надя и печально покачала головой.

Флорькин занервничал. Слова у него не шли больше, он склонил голову на грудь и тяжело топтался на месте, переступал, работая как машина, с ноги на ногу.

– Тебе нужно успокоиться, Артем, - заметил я благодушно.
– Я затеял этот разговор вовсе не для того, чтобы ты разродился громкими выводами. У меня и мысли не было задеть тебя за живое.

– Как же, мысли не было...
– проворчал Флорькин, по-прежнему недовольный.

– Хомяков опирался на веру, производя это иранско-кушитское разветвление, а на что опираться нам, чтобы мы и в самом деле могли рассовывать роли и прописывать судьбы. Я только хотел указать, что борьба, она ведь богата оттенками, стало быть, за оттенки и надо хвататься, раз нет прочной основы. Облюбовывать их и, облюбовав какой-нибудь, продолжать борьбу, если имеются к этому позывы.

– Какие же оттенки ты видишь в нашем случае?

– У тебя, Флорькин, от пьянства лицо начинает приобретать багровый оттенок, - сказала Надя с улыбкой.

– На этом не будем концентрироваться.
– Я с упреком взглянул на свою подругу.
– Нужно пользоваться оттенками, ну, я бы сказал, я бы так назвал, оттенками какой-то живости, даже жизнелюбия, и тогда в нашем деле, если речь действительно идет о деле, будет заключаться определенный смысл. Тогда дело, что бы оно собой в настоящее время ни представляло, перерастет в борьбу, а борьба и есть жизнь. Нас не зачислишь ни в иранство, ни в кушитство, да мы и не согласились бы, да и не сгодились бы, мы же нечто среднее, туда-сюда клонящееся, почти неуловимое. Избалованы демократией, выхолены ни для чего... Но мы живы, и мы можем ненароком заскочить на большую высоту, можем и свалиться в яму. Я не шучу, Артем. И раз мы живы, и даже оживлены, подвижны, мы должны на что-то опираться и давать какую-то пищу уму и сердцу, а потому и выйдет разумно, если будем мы постоянно напирать на то, что мы, мол, живы, живы и живы. Мы крутимся, мы боремся, мы не унываем.

– Непонятно, боремся мы с чем-то или приветствуем и одобряем то, с чем боремся, - сурово усмехнулся Флорькин.

– Опять же, все дело в оттенках. За которые ухватился, те твои. Которые не приглянулись, с теми борешься.

– Сам в этих оттенках разбирайся. Ты враль и путаник, и это досадно. Я к вам больше не приду.
– Флорькин, снова встав и теперь уже очутившись возле двери, окинул нас с Надей презрительным взглядом.
– У вас гниль. Противно смотреть на вас.

На его прощальные слова я не обиделся, не смутило меня, что он пригрозил разрывом, да и сам его уход, а он ведь, выходя, и дверью хлопнул, я как-то словно не заметил. Невесело мне, стало быть, и не до Флорькина. Я вглядываюсь в только что

случившийся между нами разговор - так, как если бы он не только отошел в прошлое, но и превратился в какую-то штуку, в предмет, который можно взять в руки, пощупать и даже распилить на части, - и не могу понять, говорил я серьезно или шутил. Тему я поднял серьезную, но не разобрать, что было у меня на уме, с каким намерением или тайным умыслом я за нее ухватился. Вглядываюсь в разговор, ставший темным прямоугольным и никому не нужным предметом, а вижу себя заблудившимся в трех соснах, и вот уже вырастают поблизости два холма, маскирующих ниши. В одной помещается, угрюмо и с несколько напускной важностью, серьезность, в другой рядится в пестрые одежки и примеряет карикатурные маски балагурство, а я смотрю на эти все как будто растущие, совсем не дурно выглядящие холмы и не могу выбрать, к какому из них устремиться. Оба соблазнительны. Но вопрос на самом деле ведь в другом. Постигая это образование скрытых в холмах ниш как некое разделение действительности на две реальности, я куда как резонно задаюсь вопросом о своем праве созерцать эти реальности со стороны. Прекрасно быть созерцателем, но не лишился ли я права быть им? И не выбирать путь, не устремляться мне предстоит, я, не исключено, уже... допрыгался! Вполне могло статься, что я, сам того не подозревая, оказался во власти шутовства, от спокойной, более или менее благосклонной ко мне действительности отпал в его не слишком надежную и, наверное, мало мне, реалисту, подобающую реальность. Надя и тот же Флорькин уже, может быть, видят (созерцают!) во мне шута и нисколько этому не удивляются. Второй Петя, думают они не без удовольствия. Еще вчера все это были вопросы, которыми я разве что в страшном сне мог обременять свой солидный, но не очень-то поворотливый ум, а сегодня, сейчас они уже мучают и причиняют мне боль, сейчас это уже терзание, пытка, драма, фарс. Вот так безмятежная старость, вот так безоблачное доживание! И, главное, не понять, что происходит на самом деле, как я живу и какую роль играю, в чем по-настоящему состоит образ моих действий. Да и можно ли назвать действиями то, что со мной делается?

***

Я, выражаясь образно, обтекаемо, отдыхал от внедрений в отдельно взятые тесноты величественной ныне Получаевки, от визитов в домик, еще помнивший Петины чудачества. Заслуженный отдых продержался несколько времени, и был резко оборван, поскольку, не выдержав паузы, явился Флорькин. О разрыве отношений не случилось и помину за все время, что этот беспокойный, гордый, вспыльчивый и отходчивый человек гостил у меня. Мой адрес Флорькин узнал у Нади. Вся его фигура, все его движения выражали озабоченность, на плоской физиономии суетно производилась опись деталей и подробностей, в целом - фактов невыносимой для Флорькина ситуации: к Наде и соответственно к нему не поступают какие-либо известия о моем решении относительно его запросов, - а сверху нахлобучивался нос-великан, еще заметнее посиневший. Запросы состоят в следующем...
– пустился он разъяснять, но я прервал его, кратко заметив, что мне все известно. Все? Что значит "все"? Флорькин был изумлен, смят, в какой-то степени обнадежен. Я терпеливо пояснил: мне все известно о его запросах. Я не спросил, чем еще, кроме моего адреса, он интересовался у моей подруги после того, как столь решительно, в довольно резких выражениях, порвал с нами. Этот незваный гость и не дал бы мне возможности спросить, он весь кипел своим, бурлил. Весьма громко и даже грубо пожурил он меня за невнимание, равнодушие к его проблемам. А его проблемы как раз и лежат - в свернутом виде, в форме рассказа - в тех самых запросах, о которых мне, по моим заверениям, все известно. И как тут не спросить, закричал Флорькин. Если так, если и впрямь известно, то почему же я до сих пор не решил его проблем и даже, судя по всему, не собираюсь решать?
– вот как, примерно, он сформулировал обращенный ко мне вопрос. Ты и не подумал развернуть, Кронид?
– кипятился мой собеседник, мой новый друг. Ведь то, что мы сейчас видим - за счет того, что смотрим в прошедшее время, - в свернутом виде, на самом деле было отлично развернуто в последовательности и безупречной связности моего рассказа. Так почему не разворачиваешь и ты свои догадки, свои предложения, свои, наконец, размышления, даже, на первый взгляд, может быть, и не стоящие ничего? Не сворачивайся, не закрывайся, не уходи в себя, Кронид.

Я предложил ему чай, и мы отправились в кухню. А ты недурно, удобно проживаешь, говорил он завистливо. Поэтому ты такой скрытный, уклончивый, боязливый? Ты боишься потерять нажитое, лишиться удобств? Тебя страшат случайности, неожиданные повороты судьбы? Этот страх мешает тебе признать, что ты безумно любишь Наташу и жаждешь ее взаимности? Или ты полагаешь, что твое богатство ничто в сравнении с ее богатством и тебе необходимо еще от души поднатужиться, постараться, разжиться, прежде чем на что-то претендовать перед ней?