Иное состояние
Шрифт:
– Посмотри, как в муках, в сомнениях я живу, как достается моим дряблым мясам!
– смеялся я, катаясь по кровати своим и впрямь далеко уже не твердым телом.
– Шляются разные Флорькины, ходят ко мне, кричат о каком-то музее, взывают к справедливости, требуют возмездия...
И Надя смеялась; заботливо подчеркивала, что я еще мужчина хоть куда. Фантазия, кипевшая в моей голове, пока я шел к возлюбленной, померкла, но сфантазировать небольшой спектакль мне все же удалось. Однако наше веселье длилось недолго, скоро (если не ошибаюсь, на следующий день) Надя стала жаловаться, что Флорькин, увы, наведывается часто, чадит, дымит, невзирая на запрет, курит прямо в помещении, да все талдычит что-то мутное, невразумительно намекающее. Снова Флорькин! Всюду Флорькин! Уютная, едва ли уж не свившая добротное гнездышко, в которое думала заманить меня, но куда вваливался прощелыга Флорькин,
– Так, полистал, покрякал...
– Эх, Надюша, и нам бы не помешало за поэмку взяться! Да... Так что же Флорькин, ничего существенного не выразил?
– Несколько раз выкрикнул: эх!.. эх!..
– припомнила Надя.
– Будто собирался плясать?
– Вроде того.
– Это на него похоже. И нам бы не терять присутствия духа... Отчего же и не сплясать иной раз? Но как у Флорькина не получится.
– Выходит, ты лучше меня его знаешь.
– Вдова пригорюнилась.
– Почему ты это сказала?
– Да не пляски у него на уме, вот почему.
– Дико мне с вами такими возиться, - проговорил я с досадой. Приняв вид обреченного человека, безнадежно махнул рукой.
– Вот как, ручкой машешь, значит, - завозилась с некоторым ожесточением Надя.
– И почему это? А его, я его, змея, демона, изучила, было время раскусить. Уж он-то напакостит так напакостит.
– Он склонен к преувеличениям, и ты ему подыгрываешь, тоже склоняешься. А в итоге вы оба люди балагана, цирковых представлений и гротескные персонажи. Такое у меня сложилось мнение. Такую я разворачиваю метафору.
Очень скоро, и двух-трех дней не миновало, Надя принялась твердить, что я стар и не смею паясничать, не смею быть несерьезным, то бишь не должен делать указанных вещей, а если все же посмею... Она многозначительно не договаривала. Или вдруг чеканно определяла: не какому-то Кроне судить о совершающихся страхах и недоумениях, и что вообще за моду взяли он да Флорькин, разыгрывают тут потешную клоунаду, нимало не отвечающий нашим непростым временам фарс. Впрочем, Флорькин настроен как раз в высшей степени серьезно, его настроения могут и должны внушать тревогу, опасения, сеять панику.
Понемногу веселость сошла с меня, крылья, приподнявшие было над землей, опали. Стоило Наде упомянуть Наташу или Тихона, я прерывал ее резким криком:
– Эти люди совершенно не интересуют меня! Отстань!
Она жаловалась, что Флорькин притесняет, суд вершит и выносит приговоры, как бы даже и карает ее порочную, недостойную Петиной незабвенности связь со мной, едко, а порой и агрессивно изобличает свою напрасность, с чрезмерной горячностью рассуждает о нашем поголовном ничтожестве перед Наташей со товарищи, которые творят теперь великие дела. Вон, широко и шикарно распахнули перед общественностью двери музея; и вдруг фалангой, фалангой, да так, что дух захватывает, на них глядючи...
– Иногда мне кажется, что он сошел с ума и заговаривается. Только что болтал, как полномочный представитель какой или посол заморский, о гуманитарной миссии, о благодетелях человечества, заливал, что Наташа, да со товарищи, освоит космическое пространство и покажет нам небо в алмазах... И вдруг как гаркнет: берегись!.. Или оглушительный лай изобразит, а из-за угла как бы кто-то науськивает: ату! ату!.. Я от страха ни жива ни мертва. Придут они, внушает, от тебя мокрое место останется... До того запугивает, что возникает ощущение действительного страха, мучит подозрение, что, может быть, за спиной в самом деле что-то готовится. А они придут?
– спрашиваю. Непременно!
– отвечает он.
Я уверял: Флорькин безобиден, а если пускаться в общение с ним, пытаться призвать его к порядку, он лишь забредит и нагородит с три короба чепухи, так что самое верное средство - не слушать его, не пускать в дом, захлопывать перед носом дверь.
– Как же, не пустишь его, - возражала Надя, поводя из стороны в сторону округлившимися глазами.
– Я заперла калитку - он через забор полез, пьяный и по ходу дела блюющий. Барабанил в дверь, я крикнула, что не открою, так он в окно втиснулся, сначала запустив руку в форточку и нащупав крючочки... У меня там крючочки. Ну, в
– Из печной трубы не высовывался еще этот Флорькин? Когда топаешь тут, гляди под ноги, он, может, сидит в подполье и смотрит в щели.
Надю мои мрачные шутки только печалили. Она судорожно искала у меня защиты, а я постыдился бы защищать ее от такого смешного и нелепого человека, как Флорькин, хотя, случись мне встретить его ненароком в те дни, я сказал бы ему, конечно, пару теплых слов. Дошло до того, что Надя растолкала меня среди ночи, ошалело шепча в ухо:
– Слышишь? Кто-то ходит по окном... бродит кто-то... это он!
Она включила свет, схватила с ночного столика ножницы и, быстро перепробовав разные голоса, в конце концов басом крикнула: кто здесь? Я, как был в трусах, у меня синие трусы в полоску, до колен, я по случаю накупил их изрядно про запас, выбежал на середину комнаты и, потрясая кулаками, завопил:
– Все это только раздражает, только бесит! Угомонись, дура, никого нет, твои страхи ломаного гроша не стоят!..
Я хотел быть убедительно мрачным, по-настоящему угрюмым, говоря ей это, но принял смехотворную позу и сказал жалкие слова. Еще и не завершив свою маленькую протестную речь, не сменив позу, я понял вдруг, что мне больше нечего делать в Получаевке. Надя не отстанет, так и будет тормошить меня, втягивать в свои дурацкие кошмары. Найти Флорькина, поговорить с ним по душам? Он ведь, полагаю, и в самом деле навещает бедную вдову и нашептывает ей всякий вздор. Попробовать образумить его? Так он только порасскажет мне еще что-то соблазнительное о Наташе, смутит мое сердце, внесет в него новый разлад.
***
Два или три дня прошли в покое, никто не приходил, не привлекал мое внимание к новым явлениям Наташи, не просил сокрушать невидимого врага, не доводил до изнеможения странными, не исключаю, что и двусмысленными, разговорами. Вся эта история с Петей, Флорькиным, Надей... Подобные истории простого, на многое не претендующего человека расщепляют, сводят на нет; но и каторжное ожидание продолжения страшно изводит. Могло даже показаться, будто жизнь за стенами моего жилища остановилась. Я, естественно, знал, что она по-прежнему кипит и ей, по большому счету, нет дела до меня, что и огорчало бы, будь я более впечатлительным и ранимым. Пресловутое, давно исследованное, описанное и выставленное в виде жуткого чучела равнодушие мира, прекрасной иллюстрацией которого, кстати сказать, служит бытие нашей троицы, взятое со стороны его замкнутости и непостижимости, задевает, конечно, и даже мучит меня, но в общем, абстрактном смысле. А за последнее время я слишком наслушался всякого бреда, наговорил сам, навидался всевозможной чепухи, чтобы у меня не возникло желания отстраниться и перевести дух. Устраняться совсем из кое-как склеенного Петей и поддержанного Флорькиным сюжета я, однако, не планировал и сейчас объясню почему. В нем много странного, неожиданного и, полагаю, еще не проявившегося; есть чем поживиться. И хорошо бы обратить внимание на следующее: философия, заключенная в представлении о непобедимом равнодушии мира, всегда выглядит, несмотря на свой давний, хрестоматийный уже характер, свежей и новенькой, тогда как над шумом, возней и убогими попытками выковать некую философию, пронизывающими указанный сюжет, упрямо витает дух пошлости. Ни в первом, ни во втором случае ранимость мне не спрятать, не прикрыть, не затолкать куда-нибудь до лучших времен; остается лишь объявить ее слабой, косной, не способной дать много пищи уму и сердцу. Надеюсь, это понятно. Я-то понимаю как нельзя лучше. Факт тот, что под любой нашей философией, хоть абстрактной, хоть творимой необъяснимыми выходками и величавыми поступками Наташиной камарильи и безбрежной суетой Флорькиных, течет могучая художественность жизни. Она истинна, как ничто другое, и, косвенно причастный к этой истине, я не только понимаю, но и чувствую, чувствую глубоко, до предвидения, что всякого рода абстракции легко могут обернуться пошленькой мелодрамой, заставляющей шутов вроде меня на потеху толпе заламывать руки и кричать не своим голосом. А перерыв, затишье, образовавшееся между мной и получаевскими комедиантами, еще, глядишь, и соскользнет вдруг в прекрасно оформленную в художественном отношении трагедию. И что же тогда? Здоровая, заслуживающая самых лестных эпитетов ранимость, все-таки прибереженная мной, свежесть сохранившая, всплывет именно в ту роковую минуту, когда грянет гром? Я должен как-то заблаговременно приготовиться, приспособиться?