Иногда ночью мне снится лодка
Шрифт:
Но нельзя подглядывать за своим чувством, иначе заметишь, как один из вас нуждается в нем больше – он о нем просит, и в тот момент он становится маленьким, капризным, неловким, жалким и достойным сожаления. Тот же в ком он надеется отыскать отклик, вдруг безмерно вырастает. Он вроде бы стоит на возвышении и смотрит сверху, он похож на Бога, который может осчастливить, а может и отказать. Но снизойдя к мольбам – о чудо! – и он тоже становится маленьким и жалким, а тот, первый, вырастает и становится большим.
Происходит смена
Эти превращения страшат их, хотя, скорее всего, их пугает возможность увидеть себя со стороны: видеть собственные глаза, в которых есть страдание, свой молящий рот, потные пальцы. И тот, кто не боится видеть себя жалким и просящим, в конечном счете и достоин любви, – когда внутри него поселяется другой человек, и этот человек иногда хнычет, страдает, жалуется, потому что на него действует все, что его окружает. Все жесты, взгляды, слова; и все это будет на него напирать, будет его преследовать до тех пор, пока он не научится различать это чувство, и тогда оно заставит его жить по своим законам.
Здесь люди решаются даже на безответное чувство. Потому что тогда они начинают понимать свое неодиночество – они чувствуют, что уже не одни здесь – хотя бы растворившись в другом человеке.
Они на все начинают смотреть его глазами – это может их пугать, но только поначалу, а потом это чувство их приручает, а потом от него уже никуда не деться, как и от того к кому это чувство обращено.
Оно, потаенное, обитающее внутри делается их вечным собеседником.
С этим чувством порой тяжело, но оно притягивает.
Это может быть похоже на слезы, на то, как человек плачет. Тогда он ведь тоже не одинок – у него есть его слезы, то есть у него есть еще один человек, и он очень настоящий, потому что этими слезами он вызывает себя из своих собственных темных глубин и находится рядом и согревает.
Поэтому человек плачет.
Ему хочется раздвоения.
Ему хочется стать больше, потому что в этом, как ему кажется, его настоящее спасение.
И как иногда холодно.
Холодно локтям и коленкам, ступням и коже.
И как хочется согреться.
Слезами или болью.
* * *
А еще любовь похожа на плаванье.
На взаимоотношения, возникающие у человека с огромной массой воды, которая сначала его вовсе не замечает почти так же, как тебя не замечаю лазурные небеса. Они прекрасны, на них ни облачка, и они слишком заняты собой, но потом, когда гаснет день, в природе появляется столько же неуверенности, метаний, стыдливости и сомнений, как и в человечьей душе. Тогда и она – природа – принимает всех, и небеса благосклонны к тебе так же, как и вода, что осторожно трогает, пробует тебя на вкус, убеждает себя, что и ты ей понравился.
Она не чувствует брезгливости к тебе, она принимает тебя всего, с головы до ног, для нее все едино – твоя рука
И вокруг тебя образуется пространство, которое становится тебе необычайно близким – у него температура твоего тела, у него твои ритмы, и можно поклясться, что где-то здесь, рядом, что-то отзывается в такт на удары твоего сердца.
Так возникает мимолетная связь, каприз, но в ней все без обмана, все настоящее, пусть даже на мгновение, и в какой-то момент невозможно понять, где ты, а где море: вы едины – произошло соединение несоединимого, согласование несогласуемого, соотнесение несоотносимого, и даже невозможно сказать, кто больше – ты или море.
А потом эта мысль уходит, и ты смеешься: действительно, как в любви можно сравнивать?
Вот человек плывет в море.
Далеко от берега.
Он сказал себе только: «Я доплыву! Доплыву обязательно!» – и сейчас же гребок его сделался медленнее, плавнее.
Он выбрал сторону, куда поплывет.
И не важно, есть там берег или ему только так кажется. С этим выбором пришло успокоение, и вода, которая раньше грозила захлестнуть, успокоилась вдруг, она теперь ощущается живым существом, у которого существует собственное тело, периоды, колебания и амплитуды.
Оказывается, на нее стоит только слегка надавить корпусом или рукой, и она ответит – ласково вытолкнет на поверхность. И ты теряешь счет времени, и не ощущаешь холода, и глубина перестает подбираться к незащищенному животу, а в плече – там, где сходятся жилки – поселяются упругие ритмы, и они уже сами, независимо от тебя, управляют твоим движением, и ты уже не принадлежишь своему телу – о нет! – ты смотришь на него со стороны и удивляешься тому, как быстро и ловко оно движется.
«Бах-таки-тах! Тах-таки-тах!»
Это стучит сердце, или колотит в висках – у самого уха капель: это капли возвращаются в воду.
Солнце словно позолотило края радужной оболочки. Кажется, что глаза ничего кроме солнечных зайчиков не видят. Таращишь их в воду, стараясь что-нибудь рассмотреть, а видно только блестящее брюхо – так выглядит поверхность водораздела, если погрузить голову в воду и посмотреть вверх. И ты стараешься не смотреть вниз, оттого что не хочется смотреть в равнодушную застывшую мглу.
Времени вдруг стало много. Так много, что целая жизнь, пожалуй, могла бы улечься между двумя гребками.
Мир придвинулся вплотную.
Тысячи молекул его, сталкиваясь, тычутся тебе в плечи, ключицы, грудь.
Так тычется в краюху хлеба стайка назойливой рыбьей мелюзги.
Они будто говорят: «Вот и мы, а раньше ты нас не замечал, у тебя не хватало минутки, а теперь смотри на нас, осязай, пробуй на вкус!»
Ты среди этих частиц свой, ты растворяешься в воде, как растворяются друг в друге влюбленные, и ты не сопротивляешься этому, наоборот, ты хочешь крикнуть всему миру: «Я с вами! Я ваш! Я тоже такой же!»