Иногда ночью мне снится лодка
Шрифт:
Но вот человек хмурится. Что ему снится?
Да все что угодно, какая-нибудь мешанина, ерунда, потому что прошедшая тревога все же оставила свои царапинки на его душевном полотне, да и будущая – каким-то образом обнаружила все признаки своего приближения.
Может быть, в лодке ему снится лодка, при том, что он сам – пучина, которая, засыпая, погружается в собственные тартарары. Такое часто бывает: тебе, дважды или даже трижды погруженному – сначала в собственные мучения, мысли, слова и идеи, которые вызваны этими мучениями, только затем, чтобы вызвать к жизни все новые и новые страдания; а затем и в сон,
* * *
Лодка – это такая кочующая дробина, вслепую вползающая в безразличную темноту, потихонечку двигающаяся к своему месту в океане: небольшому квадратику на карте, разбитой на множество таких же квадратиков, по которому лодка будет блуждать сомнамбулой, дожидаясь сигнала ракетной атаки.
Но вот она получила сигнал: огромная железная рыбина направилась к поверхности – сорок один метр до воздуха – «Стоп!» – тут она ляжет на боевой курс и полежит на нем, пока не оживут ее электронные мозги, пока будет проверяться схемы, пока будут сверяться перфокарты, а в них континент-страна.
Тогда забурлит все в ее утробе.
Это хлынет вода в цистерны.
Так компенсируется уход ракет.
Они взлетели – им достанутся города.
Лодка вздрогнет восемь раз – половина ее «детишек» ушла. Еще двадцать минут будет приходить в себя разволнованная электронная схема.
В эти томительные минуты люди тут, на посту, будут ждать возмездия за содеянное, будут ждать ответного удара; не дождавшись, они вздохнут, защебечут и пошлют следом еще восемь уродин.
Внешняя тревога может зарождаться в тебе не только оттого, что ты все это знаешь и можешь представить во всех подробностях, но и от тесноты. Оттого, что приборы, трубы, трассы наползают друг на друга, они заслоняют внутреннюю поверхность лодки – пол, стены, подволок. И случись пробоина, и до нее не дотянуться, не добраться, ничем ее не закрыть: занят каждый сантиметр поверхности в этой ужасающей тесноте.
Она таит в себе опасность: всего лишь маленькая дырочка в трубопроводе, наподобие детской свистульки, и вот уже факел веретенного масла под колоссальным давлением превращаясь в туман, заполнит отсек, а там и пожар, и крики, и смерть.
Кричат где-то рядом, у тебя за спиной, за переборкой, и ты знаешь, кто это, различаешь их голоса, и, кажется, даже их дыхание.
Но нельзя открывать переборочную дверь – на болт ее, привязать кремальеру, чтоб не вырвали из рук, чтоб не вломились, потому как за ними войдет огонь и сгорят все.
Или, возможно, произойдет короткое замыкание – и тогда до щита не долезть, не дотянуться, и не сразу узнаешь, где и что горит, только хлопок, как взрыв, и языки пламени, и весь отсек сейчас же в дыму, в густой серой каше.
Дым стоит у твоих вытаращенных, слезящихся глаз, – не дотелепаться до переборки, суешься во все лбом, и еще раз носом, и все почему-то думаешь в этот миг о какой-то ерунде (к примеру, о том, что нос мешает тебе), а сам все мечешься,
Пошел перегретый двухсотградусный пар, ворвалась мощная, расшибающая все подряд струя; немедленно вниз, не касаясь поручней, обдираясь о ступеньки, и втискиваешься под вал, и вваливаешься в колодец для конденсата и грязи, тлена, и остаешься там, забившись в угол, свернувшись в клубок – голову к коленям, и обнимаешь ее руками, и только, по тому как затекают икры, понимаешь, что жив…
А вот и вырвало клапан, и он улетел, как снаряд, и забортная вода свищет, и немедленно пропадает электричество – слава Богу, сообразили, успели обесточить, иначе бы пожар, и весь отсек в мелкой дряни – под давлением вода расшибается в пыль, в слизь, в мокроту, – а ты один в этой темноте, один…
Нет! Вот кто-то еще копошится.
– «Петя, ты?»
Какое счастье, может быть, вы умрете вместе.
Только бы не одному, не одному…
* * *
Будущую смерть можно примерять на себя, как одежду, и можно думать о том, как ты выглядишь в ней, какое у тебя лицо, глаза, рот, руки. Главное – не быть смешным.
Гибнущий не ждет, а действует, он старается задержаться руками, убежать, пролезть, проползти, и тут-то она его настигает, а он все продолжает упорствовать, не замечая смертной истомы, о которой он столько думал.
Тело помнит об этих тревогах.
Оно помнит все, что было с тобой, или с кем-то еще, помнит даже то, чего никогда не было, но что могло быть.
Оно помнит, как смывает за борт, как человек летит вверх тормашками, и как он всплывает на поверхность, провожая уходящий корабль взглядом.
Тело помнит все: и тоску, и холод; тело знает, что его может вырвать из страховочного пояса и протащить по палубе до кормы, чтоб стряхнуть в кипящие винты.
Пока ты спишь, твое тело готовится к невзгодам и вспоминает, потому что слишком уж явственно лодка погружается в твою собственную глубину, туда, где живут слезы, где все ранящее, саднящее, смертное.
И на самом деле тебе, может быть, снится не один, а сразу множество снов, в каждом из которых ты подвергаешься мукам, которые с таким усердием собирала в этой жизни твоя душа.
Но некто – может быть, Бог – оберегает тебя и дает тебе запомнить только верхний, самый невинный твой сон, в котором кто-то всегда за тобой гонится, или ты безуспешно борешься с кем-то, споришь, бормочешь, надув обиженно губы.
От тесноты все это, от темноты.
От нее и опасность, и беспомощность, и смятение, которое уничтожает ожидание.
Оно уничтожает вчера, сегодня, завтра.
Все превращается в «нынче», и мы хотим выйти из смятения, поэтому нам требуется любовь.
Любовь дает человеку надежду на завтрашний день.
На помощь любви проходят слова.
Любые слова, – лопочи их, бормочи взахлеб – ты, главное, не замолкай, ведь для любви все равно, что говорить, слова лишь подспорье взглядам и нежности, которую так ждут.
Не молчи, не молчи.
Здесь, в этом мире подхватят каждое твое движение, дыхание.
Тут поверят тебе, потому что хотят поверить, и рады обмануться, если только этот обман не навсегда, если он всего лишь мосток между тобой и тем, кто так тебе дорог, кого ты полюбил.
И вот вы оба говорите, несете всякий вздор, понимая, что это все об одном и том же – о любви.