Иностранка
Шрифт:
Аркаша Лернер шел к Марусе налегке. Он ей принес билет нью-йоркской лотереи, купленный за доллар. А разыгрывалось в этот день четыре миллиона с небольшим.
Владелец магазина «Днепр» фантазией не обладал. Он снова прикатил Марусе целую телегу всяческих деликатесов. Но сама телега в этот раз была из мельхиора.
Друкер ограничился ста восемнадцатью томами «Мировой библиотеки приключений и фантастики».
Григорий Лемкус вынул из багажника квадратный полированный футляр. В нем помещалась кипарисовая лютня с инкрустациями. Лемкус пояснил, вручая Мусе инструмент:
— Облагораживает душу!
Чек
— Таксдидактибл…
Всех удивил правозащитник Караваев. Он явился неопохмелившийся и мрачный. Захотел устроить в честь Маруси Татарович небольшое личное самосожжение. Буквально возле Мусиного лифта.
Караваева успели потушить французским бренди «Люамель». Зеленый синтетический пиджак его, как выяснилось, был огнеупорным.
Караваев понемногу успокоился и вежливо спросил:
— Нельзя ли потушить меня внутри?
Ему был выдан дополнительный стакан того же «Люамеля»…
Всех растрогал публицист Натан Зарецкий. Подарил Марусе ценный, уникальный сувенир. А именно — конспиративную записку диссидента Шафаревича, написанную собственной рукой. Она гласила:
«Вряд ли».
И размашистая подпись:
«Шафаревич. Двадцать первое апреля шестьдесят седьмого года…»
Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Ар Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио Гонзалес, Ник Гонзалес и Рауль Гонзалес. И так далее. Был даже среди них Арон Гонзалес. Этого не избежать.
Как выяснилось, лимузин был их подарком жениху. Невесте же предназначалась серенада…
Стол был накрыт. Бутылки изготовились к атаке. Орхидеи, гладиолусы, тюльпаны — завороженно роняли лепестки в фаянсовое блюдо с неразрезанной индейкой.
Рафаэль был в смокинге. Невеста в белом платье с кружевами.
И все гости улыбались. И Лоло не сквернословил. И у Левушки привычно ощущалась неизменная конфета за щекой.
И музыка наигрывала. И все кого-то ждали. И я, честно говоря, догадываюсь, в общем-то, — кого. Живого автора.
И тут явились мы с женой и дочкой. И Маруся вдруг заплакала. И долго вытирала слезы кружевами…
Тут я умолкаю. Потому что о хорошем говорить не в состоянии. Потому что нам бы только обнаруживать везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.
Короче — умолкаю…
Письмо живого автора Марии Татарович Вместо эпилога
Муся!
Ты довольно часто спрашивала — уж не импотент ли я? Увы, пока что — нет.
А если — да, то этот факт, как минимум, заслуживает комментариев.
Позволь тебе сказать, что импотенцию мою зовут — Елена, Ника, мама. В общем, ясно.
Да, я связан. Но куда серьезней то, что я люблю мои вериги, путы, цепи, хомуты, оглобли или шпоры. Всей душой…
Ты — персонаж, я — автор. Ты — моя причуда. Все, что слышишь, я произношу. Все, что случилось, мною пережито.
Я — мстительный, приниженный, бездарный, злой, какой угодно — автор.
Те, кого я знал, живут во мне. Они — моя неврастения, злость, апломб, беспечность. И т. д.
И самая кровавая
Я — автор, вы — мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно.
Веришь ли, я иногда почти кричу:
«О Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»
Короче, мы в расчете. Дай вам Бог удачи! И так далее.
А если Бога нет, придется, Муся, действовать самой.
На этом ставим точку. Точка.
Послесловие
«Не следует думать, — написал Иосиф Бродский о Сергее Довлатове, — что он стремился стать американским писателем, что был „подвержен влияниям“, что нашел в Америке себя и свое место». Даже в тех случаях, когда сюжеты прозаика родились — как в повести «Иностранка» — собственно в США, изображал Довлатов не «американскую жизнь», а жизнь наших соотечественников в новых для них условиях диаспоры. Впрочем, прозаик описывает тот случай, когда и самой диаспоры, рассеяния, толком осязать никому не удалось. Никто из его героев от самого себя не уехал, изменить себя им невмоготу.
Но нельзя же сказать, что ничего не изменилось вовсе! Должна же в новых условиях какая-то трансформация с людьми происходить? В исследовании этой коллизии и состоит вся интрига повести.
Все те черты, что довлатовские персонажи приобрели на родине, в эмиграции проявились у них ярче, резче, едва ли не утрированнее. В этом и состоит одно из кардинальных художественных наблюдений Довлатова, отчетливее всего переданное именно в «Иностранке»: за границей и лучшие, и худшие свойства человеческой натуры проступают наружу со всей определенностью, проступают сильнее, обостреннее, чем прежде.
Та выставка непроизвольных шаржей, что развернул прозаик в «Иностранке», передает именно это ощущение, обоснованное прежде всего опытом авторского самоанализа и подтвержденное в повести помещенным в ней автопортретом.
Довлатов жил в Нью-Йорке на той же 108-й улице Квинса, в одном из «шести кирпичных зданий вокруг супермаркета», где разворачиваются события повести, и признание рассказчика: «Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии», выражает его личный, никак не посторонний к ним интерес. «Иностранка», написанная в 1985–1986 годах, была тут же издана в Нью-Йорке издательством «Russica Publishers» и живо обсуждалась в эмигрантской колонии. И не только в ней. Еще при жизни писателя повесть была переведена на английский, но, увы, напечатана уже после его смерти известным нью-йоркским издательством «Grove Weidenfeld» в 1991 году.
При беспощадном художественном зрении людским порокам Довлатов все же скорее сочувствует, чем их бичует. Волнуют его частные интересы и частные случаи, к ревнителям господствующей морали он всегда относится с подозрением. Писатель на стороне тех, кого общественное мнение расценивает как людей лишних и никчемных. Пример тому — и героиня «Иностранки», и сам ее автор, оказавшийся лишним человеком в нашем богоспасаемом отечестве.
По Довлатову, окружающий нас мир «знаком и противен», а жизнь — грустна. Следовательно, не будем ее делать вовсе безнадежной. Будем улыбаться. Хотя бы как ограбленная героиня в финале одного из любимых фильмов Довлатова «Ночи Кабирии». Будем жизнерадостны. Хотя бы как Маруся Татарович.