Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Коменданта в канцелярии не оказалось, когда привели немца. Пришлось подождать. Я застал фрица на завалинке, окруженного народом. Он сидел испуганный и молчаливый. Мессауд караулил его, храня напряженное и торжественное выражение.
— Кто ты такой? — все спрашивал он пленника.— Моя тебе говори французски, твоя понимай нет. Твоя, значит, ничего не понимай?! Твоя дикарь?!
Кругом гремели шутки и смех, но фриц не понимал их и молчал.
Как только явился комендант, дело пошло необычайно быстро. Мессауд отдал ружье фрица, положил на стол гильзы и, сняв с руки пленного знаки красного креста,
— Обыскать! — негромко приказал комендант.
При немце не нашли ничего, кроме письма к жене, Марте Дуезифкен. Это было письмо, крестьянина. Оно содержало распоряжения насчет коровы, сливового дерева и поросенка, а главным образом насчет огородных семян и заканчивалось сообщением об ожидающейся атаке со стороны французов, которой автор письма, однако, не боится, потому что верит в бога и его милосердие. Письмо было подписано: «Иоганн Дуезифкен».
Комендант слушал чтение рассеянно. Он был чем-то озабочен. Прошло минуты две, раньше чем он заметил, что чтение окончено и что здесь находимся все мы — немец, Мессауд, переводчик, я и писарь.
— Ну, в чем дело? Чего вы ждете? — негромко сказал комендант. — Расстреляйте его!
Этого можно было ожидать. Все же мы как будто не сразу поняли.
— Господин майор! — сказал я. — Разрешите доложить? Я знаю историю этого чудака!
Майор медленно поднял голову и посмотрел на меня рассеянным, невидящим взглядом.
— Что вам надо? Кто вы?
Лишь на днях я помог майору разобраться в документах, найденных при убитом русском. Узнав, что перед войной я готовился к защите докторской диссертации по юридическому факультету, майор предлагал мне даже занять должность писаря при военном суде. Он был удивлен, когда я отказался.
— Ах, эти русские идеалисты, эти славянские души!— сказал он, улыбаясь. — Человеку предлагают спокойное место в тылу, а он отказывается!
Впрочем, он пожал мне руку и с некоторой торжественностью в голосе негромко добавил:
— С такими союзниками мы можем быть спокойны!!
Сейчас майор посмотрел на меня пустыми глазами.
— Вы поймали шпиона. Это все, что от вас требовалось. А что касается адвокатов, то они бывают свежи, как розы, и глупы, как гуси, я их не люблю. Можете идти...
Присутствующие почтительно улыбнулись остроте майора. Один из писарей оттолкнул меня от стола — не очень грубо, но пренебрежительно и энергично.
Майор нашаривал на столе перочинный нож. Найдя его, он стал чинить синий карандаш.
— Вы еще здесь? — нетерпеливо сказал он, обращаясь к конвоирам немца.
Те торопливо загрохотали башмаками и прикладами и вышли. Писарь вытолкнул меня. Все сделалось в одну минуту.
Весть о том, что сейчас будут казнить шпиона, который утром стрелял в госпиталь, разнеслась по деревне в один миг. Легионеры, стрелки, артиллеристы — все наперебой вызывались участвовать в казни. Немец понял, куда его ведут.
— Franzosen, qute Kamaraden! — кричал он не своим голосом.
У него пот градом катился со лба, он задыхался и не мог передвигать ногами. Он упал. Тогда два стрелка подхватили его под мышки и поволокли по земле.
— Идем на огород, картошку копать! — кричал один из них, смеясь, и это замечание вызвало
Хохот еще больше испугал немца. Он потерял человеческий облик.
— Не хочу-у-у! — бессмысленно кричал он и бил ногами.
Мессауд чувствовал себя главным героем торжества: это он нашел в лесу гильзы, он открыл след неприятеля, он первый увидел его. Солдат-франк, который был с неприятелем, не догадался убить его. Второй солдат-франк, тот, который пришел с ним, с Мессаудом, не хотел убить его. А Мессауд говорил, что надо его убить, и вот теперь выяснилось, кто был прав: сам саиб комендант приказал стрелять немца! Мессауд был доволен.
Шествие все больше и больше обрастало публикой. За солдатами спешили женщины. Они побросали хозяйство и на ходу вытирали о передники руки, испачканные на кухонной работе. Стая мальчуганов шлепала впереди. Ребята каждый раз оборачивались, чтобы лучше рассмотреть лицо человека, которого ведут за околицу расстреливать.
— Кэльб бени кэльб, рах-а-лина эдь халь! — громовым голосом орал Мессауд и пихал немца ногой.
Немец вздрагивал и вырывался, но стрелки держали его крепко.
Немца застрелили на пустыре, на покинутом огороде. От огорода осталось только пугало. Оно стояло, нелепо растопырив дощатые руки. На нем болтались лохмотья и висела широкая соломенная шляпа. Немец упал у самого пугала.
4
Левинсон не мог как следует заняться Антошкой. Время было горячее. Тяжелораненые все прибывали и прибывали. Негры из Судана и Сенегала, арабы, легионеры, морская пехота, зуавы валялись в сараях, амбарах, конюшнях, хлевах, во дворах и прямо на дорогах. Среди них хозяйничала смерть.
Штабы разработали план сражения с точностью расписания поездов. Они рассчитывали на победу, на движение вперед и ничего не приготовили в тылу. Между тем сражение было проиграно, свыше тридцати тысяч человек полегло в двадцать минут. Заканчивать дело,
начатое стратегами, пришлось хирургам и санитарам, но их было мало, они не справлялись, и люди погибали на их глазах не только от ран, но от истощения и голода.
— Отстаньте вы от меня с вашим Петроградом! — сердился Левинсон. — У меня смотрите, что делается! Тысячи умирающих и два термометра на весь госпиталь! Мы делаем по сто операций в день! Мы даем пить раненым в ведрах из-под угля! Мы оперируем ночью, при свете карманных фонариков. Я сойду с ума!
Врачи заняться Антошкой не могли. Да, в сущности, он в этом не нуждался. В роте его приняли хорошо, угощали, поили. Лум-Лум, который был с ним очень дружен, обрадовался больше всех. Уже через полчаса после возвращения Антошки оба приятеля сидели в тени и пили. Когда Лум-Лум запел по-арабски, повеселел и Антошка.
— Эй, народ православный! — кричал он. — Эй, старые бородачи, старики пузырники! Эй, бочкари-гвоз-дари, скорые послы-подносчики, давайте вина!..
Приятели не понимали друг друга, но зачем это им нужно было? И так было хорошо.
Напившись, Антошка завалился спать и вскоре захрапел, как мотор. Он проспал весь день и ночь, а утром, после кофе, смотался в третью роту, где у одного из русских имелась гармошка, принес ее и вскоре сидел на солнце и наяривал свои любимые солдатские частушки с припевом собственного сочинения: