Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Не тот человек, — смущенно сказал лейтенант.— Он слишком доволен, что нашел еще одного парня, который может постоять минуту у столба.
Все же Рейналь согласился пойти к капитану.
— А вы оба, — сказал он, — отправляйтесь на всякий случай в штаб. Быть может, вам удастся поговорить с кем-нибудь из офицеров.
Это последнее было, конечно, совершенно безнадежно, но-мы с Бейлиным все же отправились.
Рейналь сказал нам ждать полчаса на дороге. Если в течение этого времени Антона не поведут, значит, все уладилось
Антошка растерялся, увидев себя между двух вооруженных конвоиров.
— Куды, слышь, гонют? А? — спросил он меня. Впрочем, он тотчас сам и ответил на свой вопрос. — Должно, в штаб. Про фрицку допрашивать будут, — сказал он.—i А что я про него знаю? Голая душа — и все тут. Сказано, солдат.
Все же какая-то тревога, видимо, забралась ему в душу. Он все поправлял пояс, пуговицы, кепи, точно старался предстать перед начальниками в самом аккуратном виде.
— Подождите, ребята, — сказал Рейналь конвоирам и зашел к капитану.
Минут через пять конвоиры прошли с Антошкой стрелковым шагом мимо маленькой таверны на шоссе, где мы с Бейлиным ожидали, сидя у окна. Они удалялись быстро.
Мы их догнали за околицей, на пустырях, у огородного чучела. На своем месте еще лежал расстрелянный немец. Антошка сразу ссутулился и завыл.
— А-а-а-а! — бессмысленно тянул он. — А-а-а-а!..
Лицо у немца было спокойное, как у спящего. Руки,
которыми он вчера закрыл глаза, чтобы не видеть наведенных на него ружей, теперь как бы защищали его от солнца. Оно било ему прямо в лицо. Что-то было чистое и спокойное в этом лице.
А Петроград уже догадался о том, о чем догадывались люди в роте и что уже хорошо знали капитан Персье и Аннион, а именно — что и он скоро будет расстрелян.
Антошка стоял, склонившись над убитым, и орал, не обращая внимания ни на конвоиров, которые подталкивали его прикладами, ни на нас. Он орал, ничего не видя и не слыша.
ВОПРОСЫ ЧЕСТИ
Сержант Борегар лежал в канье, на соломе, на своем обычном месте, почти у самого входа. Его кепи было низко надвинуто на глаза. Ренэ читал вслух и переводил взводу письмо сержанта к графине Марии-Терезе фон Эрлангенбург. Сержант не слышал чтения: он был мертв.
Вот как это случилось.
Утром на бивак упал снаряд.
— Откуда ты, птичка? — промычал Кюнз.
— По-моему, в кухню бахнуло! — заметил Пузырь.
— Детки, — сказал Лум-Лум, — эти злые-злые соседи, которые живут напротив, поломали нашу кухоньку. Сегодня дома обеда не готовят, вы пойдете обедать к бабушке.
После небольшой паузы он прибавил:
— Я хотел сказать — к чертовой бабушке. Ведите себя там прилично.
У порога каньи показался помощник повара, рябой турок Джаффар, по прозванию Джаффар-дурачок.
— Эй, вы! — крикнул он. — Вы, ей-богу, шутники,
четвертый
— Сержант Борегар? Где он?
«Длинный сержант», как мы звали его между собой, зачем-то отлучился из каньи и действительно долго не возвращался. Я выглянул. Борегар лежал мертвый, вытянувшись во весь рост, в двух шагах от входа.
Джаффар забросил к нам мешок картошки, который он тащил на спине, — все, что осталось в разрушенной кухне, — и мы с ним вдвоем внесли Борегара в канью.
— Тяжелый он, однако, этот приятель! — сказал Джаффар. — Подумать только, я второй раз выволакиваю его из огня.
— На этот раз, повар, ты подаешь его в готовом виде! — заметил Лум-Лум.
Борегара уложили на место, на котором он обычно спал, закрыли ему глаза, сложили ему руки, стерли грязь с лица, накрыли шинелью. Потом сидели и молчали.
Всю ночь лил дождь. Мы прибыли сюда ночью на отдых — здесь была наша вторая линия. Все думали постирать белье, переодеться, погреться на солнце. А тут дождь! Почву сразу размыло, ходить стало тяжело, мы еле добрались. Часовые возвращались промокшие до кости, за место у жаровни чуть не дрались. Отдых был испорчен. А тут еще Борегара убило. Всем стало грустно.
Мы внезапно убедились, что любили его, этого Борегара. Правда, он ни с кем не был близок. Правда, иногда создавалось впечатление, будто он на всех смотрит свысока. Но он никогда никого не подводил под наказание, ни на кого не кричал, не придирался, и это отличало его от прочих сержантов. Однажды, во время длительного перехода, он увидел, что Ренэ тяжело, и сам понес его ранец. Никакой сержант не помог бы солдату.
Мы любили Борегара. Это сделалось очевидно, когда живой Борегар обратился в покойника.
— Кто пойдет сообщить в канцелярию? — глухим голосом спросил Бейлин.
— Надо у него взять документы, — сказал Лум-Лум.
Джаффар снял у Борегара с груди кожаный мешочек. В мешочке лежали: алюминиевая пластинка с мат-рикулярным номером, воинская книжка и письмо в конверте, завернутом в бумагу. На бумаге было написано: «Отправить по адресу после моей смерти». Письмо было адресовано в Дармштадт, графине Марии-Терезе фон Эрлангенбург. Конверт был плохо запечатан, Джаффар извлек письмо,
— Дети, кто прочитает?
Письмо читал и переводил Ренэ. Потом оно попало ко мне.
Вот оно:
«- «Вторник восемнадцатого октября тысяча девятьсот восьмого года.
Графиня!
Сегодня выстрелом из револьвера я положил некоторый предел страданиям, бремя которых нес десять лет».
Здесь Джаффар вставил первую реплику.
— Всего десять лет прицеливался и уже попал! — заметил он.
На Джаффара зашикали, и он умолк.
Ренэ продолжал: