Иной мир
Шрифт:
— Я хотел вам еще сказать, что на Земле было хорошо. Я ясно вижу ее. Я вижу воду и небо, ветер и дождь, лето и зиму.
Соня вздохнула. Гиула сказал: «Лучше бы ты не приводил его сюда, Стюарт, это зрелище не для всех».
— Оставь же ты его, — тихо сказал Чи, — у нас есть шанс вернуться обратно, у него нет.
— У нас мусор! — резко возразил Гиула. — Мы дохнем здесь как собаки, один за другим. Да, как собаки, и это даже не ново. Первым существом на орбите обращения тоже была собака, и его последний рацион был в точности похож на наш.
— Ты не можешь замолкнуть или хотя бы говорить о чем-нибудь другом? — устало спросил я. — К чему эти причитания?
— Это
Паганини прервал вспышку отчаяния Гиулы.
— Я человек, и все, что сделали люди, сделал…
Его больше не было с нами, когда он произнес в экстазе:
— Я благодарю тебя, Земля, и вас, людей, и тебя, Йохан Себастьян, и тебя, Рабиндранат, я иду за тобой. Благодарю тебя, Будда…
Вдруг с его губ сорвались имена, имена, имена. Аристотель, Гераклит, Леонардо да Винчи, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн — из него, словно из справочника выдающихся имен. Удивительно, откуда он вдруг взял столько ясности.
— Вы, — сказал он, — были совестью человечества. Я один из вас.
Гиула хотел прервать его, но Паганини вдруг затих. Глубокое удовлетворение исходило от него. Словно перед нами стоял новый человек, и у меня было такое ощущение, что он действительно прощался, прощался с нами и со всем, что в эти минуты распахнула перед ним его память. В этот светлый час он, казалось, преодолел пространство и время. В нем не было ни зла ни печали и, пожалуй, больше никакой боли. Он выглядел так, словно его тело уже перешло и только дыхание его души еще говорило с нами. Все было нереальным и ненормальным как вся наша жизнь в этих обломках. И все же его отклонение от нормы выражало что-то, что нельзя была передать словами. Это было словно смутное предчувствие, которое возвращало к хаосу создания и нащупывая дорогу впереди себя, касалась границы между жизнью и смертью.
Соня подошла к нему. Она была великолепна. Она убрала волосы с его лба.
— Не говори так много, Дали, успокойся. У тебя за плечами долгое путешествие.
— Соня, — сказал он, — Соня, я хочу тебе кое-что сказать.
Она подошла ближе, и он прошептал что-то, что мы не смогли понять. Мы поняли только ее ответ. Соня сказала:
— Я обещаю тебе, Дали.
Его энергия вдруг истощилась. Он ослабел.
Соня держала его.
— Помогите мне отнести его в лазарет.
— Он умер? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Гиула сказал: «Он обошел нас. Скоро он будет лежать рядом с Мишей. Хочется проявить сострадание, но даже это стало нам чуждо».
Никто не ответил. Мы отнесли его в лазарет и крепко привязали его к подпорке. Соня осталась с ним.
Двадцать второе июня
Паганини спит уже два дня. Из страха, что он может снова натворить что-нибудь, мы его то и дело разыскиваем. Он спал беспокойно, и порой разговаривал во сне. Он рассказывал что-то о большой реке и девушке. Я завидую его сну. Мои мысли не позволяют мне больше видеть картинки моей Родины. Это было так давно; ишь тусклая тень, смутное представление остались от них. На борту тишина, жуткая тишина на борту. А перед нами еще почти восемь месяцев…
Позднее…
Я долго стоял у иллюминатора. Объемные звезды зависли словно светящиеся шары вокруг нас; ни мерцают, ни движутся, гигантский театр, до них рукой подать и все же недостижимо далеко. Я хотел посмотреть на Альфу Центавра, ближайшую соседку нашего Солнца, но она не попала в мое поле зрения.
Гиула позже присоединился ко мне. Я хотел объяснить ему свои мысли, но его не интересовали ни идеалисты ни Альфа Центавра. У Гиулы была только одна мысль: Земля. Он вспоминал о тысяче бессмысленных вещей, которые уже давно вылетели у меня из головы. Так он, неожиданно начал рассказывать о каштанах.
— Ты не помнишь, Стюарт, — мечтательно сказал он, — в сентябре созревают каштаны. Зеленые колючие капсулы затем падают с деревьев и раскалываются. Ты разламываешь их, и из него вынимаешь коричневый, блестящий каштан. Когда я еще был маленьким, я всегда собирал их. Я хочу снова собирать каштаны — ты тоже, Стюарт?»
— Прекрати думать об этом, — сказал я. Но он продолжал говорить, пока я не сбежал в свою каюту.
Двадцать третье июня
Порой я пытаюсь порвать свои записи. Я постарался зафиксировать всю суть, но как передать эту безутешность? Мы сидим в саду или беспокойно шарахаемся по кораблю, и постоянно одна и та же картина. Мне знакомо каждое место, каждый шпангоут, каждая заклепка. Я могу понять Паганини — порой я тоже хочу разбить все вдребезги…
Мои часы на запястье показывают сейчас двадцать два часа по Гринвичу. Они якобы идут правильно, они приводятся в движение кусочком отшлифованного кварца. Кто знает, соответствует ли еще это еще истине, когда мы находимся здесь. А показания месяцев? Я убежден, они уже давно не верны. Согласно нашим ощущениям мы уже целую жизнь в пути. Чи держится за эти показания времени. Значит я буду продолжать заносить дни и месяцы по нашим бортовым часам.
После полудня ко мне пришел Чи. Он хотел посмотреть на мой дневник. Я отказал ему в этом. Он сказал: «Это не любопытство, Стюарт. Мне это нужно только потому, что твой дневник тоже будет катапультирован. Ты все написал?»
— Нет, — сказал я, — кто бы смог это?
Он кивнул.
— Если бы только они имели представление о такой проклятой жизни. Возможно, кое-кто поймет, что совсем не понял, что значит Земля. Я тоже написал кое-что. Я попытался разрешить интересную математическую пространственно-временную проблему. Сейчас это не так важно для нас. На следующей неделе мы катапультируем первый зонд с сообщением. Второй последует через десять дней, третий еще через последующие десять дней. Один из них должен приблизиться к Земле. Зонды будут содержать параметры и характер изменения нашей орбиты. Все готово. Последний зонд вместит в себя твой дневник.
— И ты действительно возлагаешь надежды на эти зонды, Чи?
— Да, Стюарт. Ты меня уже спрашивал однажды об этом. Только эта надежда позволяет мне жить. Я боюсь смерти, я не хочу себе такой гробницы, это все.
— На это мы не можем повлиять, Чи. Сколько наших надежд уже разбилось. Я ничего не имею против твоего плана, но я боюсь этих последних месяцев.
— Они пройдут.
Он вдруг взял меня за запястье и проницательно посмотрел на меня. В его глазах был фанатический огонек. Таким я его еще никогда не видел.