Инсбрукская волчица
Шрифт:
На часах уже половина десятого – за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили – этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас очерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения.Теперь он был глух к моим протестам – он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например,
– Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
– Я не обязана на это отвечать! – воскликнула я.
– Ишь ты, – глумливо усмехнулся Дитрих. – Такая маленькая, а такая умная – уже знает, как следует допрашивать преступников.
– Допрашивайте меня по форме, или я отказываюсь говорить! – вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
– Простите, не хотел вас задеть, – и продолжил допрос, но уже строго по уставу.
Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного – легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!
В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо – морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.
Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать, протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха – у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он – сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз, то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр… То, как он вёл себя в день моего ареста – и как сейчас, просто небо и земля.
Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.
За долгие дни я сильно ослабла, те немногие вещи, которые я носила с собой, стали меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку
Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.
На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.
Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. «Спасибо, хозяева! – думала я. – Не дали бедной беглянке с голоду помереть». После я сгребла остатки пищи к себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя – хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго – умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.
Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.
В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу – выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
– Детектив Мартин Кляйн, – представился следователь. – Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
– М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
– Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? – спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.