Инстербург, до востребования
Шрифт:
Да, мне кажется, некоторых лучше из жалости убивать. Знаете, что писала Хвощинская в 1865 году? «Свобода женщины, по-моему, есть её деятельность, а начинается она с умения пришить заплатку и замесить квашню. Можешь больше — делай больше, хоть пиши трактаты… только делай, точно делай, а не фантазируй под папироску».
Да. Делай, сука, а не в жежешечке пиздострадай. А они делать ничего не могут.
Эмоции тут ни при чём. Это критика чистого разума. Вот оставлять их в покое как раз нерационально.
— Вы фашистка, — пробормотала Ася, побледнев и поднимаясь из-за стола. — С вашей
— О господи, — устало проговорила Ровенская, доставая из вязаной непальской сумки портсигар. — Несколько лет прожить в Германии и не избавиться от антифозного пафоса — это надо уметь. Сядьте, пожалуйста. Враги не должны видеть ваше бегство, — шёпотом добавила она.
— Кто?..
Ровенская кивнула в сторону двух пожилых дядек, пьющих водку в углу. Они пришли совсем недавно и ещё не успели нажраться, но их уже начало заносить не в ту степь.
— Никто не сумел перевести эту поэму Шайземанна лучше, чем ты, Вадим! Ни один либерал не поймёт, что такое — вложить душу в перекладывание чужого произведения! — бубнил один, тряся козлиной бородой. Его демисезонная куртка, висящая на спинке стула, была присыпана бурой кирпичной пылью.
— Наум Нехамкин не сумел бы, хотя и считается мэтром, — ответил другой, плотный краснолицый дядька, стриженый под омоновца.
— Да кто такой Наум Нехамкин?! — возмутился козлобородый патриот. — Жидовская морда!
— Я их смутно помню, но совсем забыла, кто это такие, — прошептала Ася.
— Крупеничи [2] , - пояснила Элина, пытаясь не рассмеяться. — Локальная разновидность патриотических окололитературных грызунов. Хотите лотос покурить? Может, успокоитесь. Больше я ничего не сейчас не курю, я уже говорила…
— А если бы с вами кто-то захотел поступить так же, как вы — с этими людьми?
2
Крупенич, Юрий — калининградский писатель-патриот, автор множества художественно слабых, но несущих яркую «идеологическую» окраску произведений (например: «Бывает так: земля не вертится, / И корабли теряют ход. / Не может быть душа немецкою / И называть Христоса — Гот»). Фамилия Крупенича стала почти нарицательной.
— Со мной неоднократно пытались поступить так, как вам в страшном сне не приснится. Надо сказать, для человека, на котором живого места нет, я неплохо сохранилась. Ну, прекратите уже пересказывать мне толерастические глупости, я их все знаю наизусть. Между прочим, путать семитский фенотип с динарским — грубая ошибка для человека, прослушавшего курсы антропологии. Кто читал вам антропологию, радость моя?
Неплохо, да. Вот Жанна Вальдман, хотя и пишет, что ей вечно двадцать лет, но, говорят, уже выглядит не на свои тридцать один, а на все тридцать пять. Морщины вокруг глаз, ранняя седина. Говорят, это плата за радикализм после тридцати. Это неправда. У неё просто нет денег на косметику «Vichy». Я бы могла рассказать ей, как это забавно: в двадцать девять заметить на лице намёк на первые морщинки, а через неделю обнаружить, что это разрекламированное средство таки действует, их нет, исчезли, стёрлись, как стирается загар. Дурная анархистская привычка не доверять буржуазной рекламе.
— Девчонки, вы такие прикольные, хотите выпить с нами водки? — крикнул бритоголовый парень, болтающийся у стойки в ожидании бармена.
— Нет…
— Как я вас понимаю, — сказала Ася.
— Вы меня понимаете? — иронически протянула Элина. — А я думала, вы хотите меня убить. Гуманисты и пацифисты настолько агрессивны, что самим фактом своего существования опровергают принцип тотального подавления агрессии: гони природу в дверь, она войдёт в окно.
«А ведь они и правда невыносимы, тематические девки, — подумала Ася, пытаясь вспомнить, как правильно затягиваться этой отравой, — они развязные, но при этом задолбанные обществом — испугавшиеся того, чего надо было испугаться, банальные до потери пульса. И хоть бы они были тихие, как моя мать в юности или забитые филфаковские поэтессочки, но они орут. Нахальные, невежественные, визгливые, назойливые, прокуренные. При этом агрессивные, но хлипкие, их вырубишь одной левой. Да, мужчины ссорят нас между собой, как император Юлиан, пытавшийся возродить язычество, ссорил между собой христиан, и раньше я думала, что не просто не люблю слабеньких дурочек, а усвоила мужские стереотипы, но они ведь и правда невыносимы, эти девки, особенно бездарные, а когда я вижу бездаря с претензиями, во мне просыпается инстинкт доминирующей самки, которая хочет убрать чужого со своей территории. Я в журналистике как рыба в воде, а они подошли к воде, попробовали, холодная или как, дальше идти не могут и боятся, но при этом во всеуслышание орут про какое-то творчество и смелые репортажи, в которых смелости не больше, чем в выбивании ковра на лестничной площадке».
— Я не знаю, что делать, — сказала она вслух. Элина продолжала пристально смотреть на неё. — Я знаю только, что это будет повторяться каждый раз, когда я буду сюда приезжать.
— У вас что, были к этой Жанне какие-то чувства? Извините за бестактность.
— Я не могу точно сказать. Это вы меня простите. Вряд ли я лучше вас.
— Я и не говорила, что вы хуже. Это непосильная для вас задача — стать хуже меня.
Они медленно вышли на улицу. Было уже совсем темно. Ася не помнила, как отсюда пройти на проспект: ей казалось, что поворот за следующим домом, но за поворотом была совсем другая улица, застроенная малоэтажными немецкими домами, выходившими окнами на проезжую часть. Крышу одного из них украшали две замысловатые трубы и полуразбитая пустая бутылка, которую кто-то умудрился туда зашвырнуть. Остатки спиртного вытекли, и стекло примёрзло к тёмно-красной черепице.
Вот так теряют чувство родины. Скоро забуду всё.
Кроме сумасшедшей девушки с серо-зелёными глазами, похожей на Мадонну Литта и совсем не похожей на Савитри Деви, лавры которой мешают ей спать.
— Красивая ограда, правда? — машинально произнесла она.
— Да, здесь таких мало, — сказала Элина. — Очень жаль, мне их не хватает после отъезда из Питера. Знаете, как Дзержинский говорил: «Решётка для меня — это символ: я вечный странник, для которого самое подходящее место за решёткой».
— Дзержинский был извращенец и мазохист, — злобно ответила Ася. — Это ненормально: целыми днями не спать, не жрать, шифровать какой-то бред, свихнуться окончательно, а в итоге никому от этого лучше не стало. И жена у него была ненормальная, эта, Зофья Мушкат, которая родила ребёнка в тюрьме, и когда ребёнок заболел, она потом долго ругала врача за невнимательность. Врач пришёл и сказал, что детям не место в тюрьме, и ушёл, и вы можете назвать меня бесчувственной, но, по-моему, он был абсолютно прав. Извините за бестактность.