Институтки
Шрифт:
Видя, что Чиркова танцует с Базилем, бедная Русалочка, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону и натолкнулась на Степанова. Пользуясь бальным правом, он продел руку девочки под свой локоть, вывел ее из танцевальной залы и направился в соседний открытый класс; там он усадил ее на скамейку, а сам сел напротив.
— Ну-с, Русалочка, теперь вы от меня не уйдете! Так какие насекомые относятся к жесткокрылым, а?
Девочка улыбнулась; это был последний, плохо выученный ею урок.
— Жужелицы… — начала она.
— То-то, жужелицы! — и, заметив, что девочка делает попытку повернуться лицом к зале, чтобы видеть танцующих,
Девочка оживилась при одном слове «Кавказ». Учитель начал расспрашивать ее, говорил сам, а сердце его сжималось от жалости: «Бедный ты, бедный ребенок, — думал он. — Бедный ты кипарис, пересаженный прямо в снег. Унести бы тебя куда-нибудь в деревню, на приволье, подальше от всех этих ложных фантазий, поздоровела бы ты, Русалочка, и какая славная девушка вышла бы из тебя».
134
Тифлис — старое название города Тбилиси.
— Русалочка, вы были когда-нибудь в настоящей русской деревне, в помещичьем доме?
— Никогда не была.
— А там хорошо! — и он начал рассказывать ей о лунных ночах, о садах, в которых весной заливаются соловьи, о снежной бесконечной дороге и лихой тройке с валдайскими колокольчиками. Он прочел ей отрывок из поэмы Некрасова «Мороз Красный нос», и девочка сидела очарованная, вся порозовевшая, не спуская с него глаз.
— У вас нет деревни?
— Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жесткокрылых! — сказал он ей тоном волка из «Красной Шапочки».
Минаев, во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави [135] их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с начальством, была несколько скованна.
— Вам весело? — спросил инспектор.
— Страшно! — отвечала девочка.
— Вы любите танцевать?
— Ужасно! Дуся, Дуся, — сказала она, хватая брата за руку в chass'e crois'e [136] , — у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?
135
Визави — находящийся напротив.
136
В перекрестном прогоне в танце (франц.).
— Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.
— Вы, кажется, очень любите своего брата? — спросил Минаев.
— Я, брата? Больше всего на свете!
В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где был накрыт чай с фруктами и печеньем.
Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был
Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в Средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих рыцарей, ушедших в Крестовые походы. Мысль, что Andr'e — ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.
Глава X
Первая несправедливость
Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: «Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем». Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.
Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость, Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: «Да убирайся ты вон, Салопова!», иногда даже одна говорила другой: «Пойдемте, медамочка, браниться в коридор, там никто не помешает!» Но Салопова, как тень, пробиралась за ними всюду, и девочки смущались, а затем замолкали или обращались к ней на суд.
— Да ты разбери сама, Салопова, ведь она… — Салопова выслушивала обеих и говорила всегда: «Господь всех прощал и нам завещал не ссориться!» И большей частью ссора кончалась, девочки, ворча: «Ханжа эта Салопова», расходились, а потом и забывали о распрях.
Едва ли хоть одна из класса любила Салопову, с ней никто не ходил обнявшись, никто не болтал по ночам на кровати, но, когда девочка раз упала на молитве и ее, бледную, с закрытыми глазами, унесли в лазарет, в классе вдруг образовалась пустота, а вечером, когда все легли в постели, тем, кто спал около нее, стало жутко, до того привыкли они видеть ее на коленях перед образом и, засыпая, слышать, как она благоговейно, с чувством шепчет молитвы.
Через два дня после того, как Салопову взяли в лазарет, целая группа девочек пришла ее проведать, вскоре это приняло характер паломничества, приходилось даже чередоваться, каждую побывавшую у нее класс осыпал вопросами:
— Ну, что Салопиха? Что говорила?
— Да ничего не говорила, ведь у нее одна просьба: придешь — читай ей Евангелие, а уходишь — просит не ссориться, да ведь как просит-то, чуть не со слезами!
— Ну и что же, ты обещала?
— Да ты бы видела, какими глазами она смотрит, когда говорит, тут все что хочешь обещаешь!
У девочек появились в карманах маленькие Евангелия, которые, по их просьбе, купил отец Адриан, ссоры стали гораздо реже. Не успеют двое войти в азарт, раскричаться, как третья скажет:
— Ах, Господи, а я сегодня к Салопихе, ну что я ей скажу, как спросит?
И ссора затихала сама собой.
Пробовали девочки носить ей гостинцы, но Салопова тут же при них раздавала все другим.
— На что мне лишнее, не надо, и так дают больше, чем съешь, — говорила она, — ты вот лучше потешь меня, посиди подольше да почитай!