Интерконтинентальный мост
Шрифт:
Проходя мимо старика, Джон Аяпан обычно останавливался и, как в старые добрые времена, подробно повествовал о том, какова ледовая обстановка в южной части Берингова пролива, откуда тянул господствующий ветер, какого цвета был лед по направлению к мысу Ист-Кейп.
— Нерпы нынче много на льду, — рассказывал Джон Аяпан, со вкусом обсасывая заиндевелые усы. — В разводьях так прямо и кишат. И, похоже, нисколько не боятся соседства этих огромных кораблей.
— Да, — задумчиво проговорил Адам Майна, — выходит, зверь быстрее привыкает к новой обстановке,
— И человек тоже может привыкнуть, — сказал Джон Аяпан, немного помолчал, потом опасливо спросил:
— А вдруг и верно нас будут силой выселять?
— Могут и до этого дойти, — ответил Адам Майна. — Когда в Америке защищают собственность, звереют… Может, добром уйти отсюда и выждать до окончания строительства?
Эта мысль пришла в голову Адаму Майне после встречи с представителем Американской администрации. Когда строительство моста будет завершено, тогда уже не будет веских причин препятствовать жизни иналикцев на своем старом месте. И, может быть, тогда разрешат возвратиться на законном основании тем, кто этого захочет.
— Сейчас трудно что-нибудь предсказать, — неопределенно сказал Джон Аяпан, когда Адам Майна высказал ему это соображение. — Одно только могу сказать, что мы здорово просчитались, когда согласились переселиться. Раз уж птицы могут здесь жить, почему мы не можем?
При желании можно приспособиться и к новым условиям, и к новой обстановке: Адам Майна в этом убедился, живя здесь в одиночестве, в покинутом селении. Да, был взрыв, но ведь он остался жив!
«Если птицы могут, то эскимос и подавно сможет», — с этой мыслью теперь каждый вечер засыпал Адам Майна.
Френсис сначала прилетела на Кинг-Айленд, предварительно побывав в Номе, где встретилась с Хью Дугласом. Поначалу шеф просил ее сразу же отправиться на Малый Диомид, но Френсис убедила его в том, что для пользы дела сперва надо встретиться с отцом и Джеймсом Мылроком.
Для придания большего веса миссии Хью Дуглас распорядился отправить Френсис Омиак на большом парадном вертостате, который без дела стоял после визита высоких гостей.
Ник Омиак встретил дочь на посадочной площадке. Потершись своим носом о ее нос по старому эскимосскому обычаю, он повел ее вверх, к домам. На единственной улице селения было безлюдно и тихо.
Северный ветер гнал поземку — для этого времени года было непривычно морозно. Френсис отворачивалась, а на глаза набегали слезы, выжимаемые холодом.
Когда она разделась в теплой передней уютного дома, отец оглядел ее располневшую фигуру и спросил:
— Когда это должно произойти?
— По моим расчетам, через два месяца.
— У врача была?
— Да, когда ездила по делам в Анкоридж.
— Наверное, еще раз не мешало бы посетить врача…
— Как управлюсь с делами, обязательно это сделаю, — обещала Френсис.
Мать стала еще более молчаливой и сильно поседела. Оставшись наедине с дочерью, она вдруг заплакала:
— Все рушится… Все в полной растерянности… Вчера отец
— Это почему же? — с оттенком обиды спросила Френсис.
— Говорят, ты стала коммунисткой, — всхлипнула мать. — Ихнюю веру приняла, отреклась от бога.
— Это все ерунда! — отрезала Френсис.
— Но ведь дитя, которое ты носишь в себе, наполовину уже коммунист…
— Это мое дитя! — строго сказала Френсис. — И пока еще ни коммунист, ни кто-то еще.
Ей так хотелось посоветоваться с отцом и матерью, как начать важный и серьезный разговор со своими земляками, но поняла, что этого лучше не делать. В их глазах она еще оставалась маленькой девочкой, в лучшем случае вчерашней школьницей, чьи слова и мнение никем не воспринимались всерьез.
В первую ночь Френсис почти не спала, ворочаясь на своей кровати в тревожных размышлениях о том, как повести разговор. Уже под утро она пришла к мысли, что если кого и послушают ее земляки, то только Джеймса Мылрока, либо отца, или же старого Адама Майну. Они всегда были самыми уважаемыми и авторитетными людьми селения.
Утром, наскоро выпив чашку кофе, она отправилась в дом Мылрока.
Поземка усилилась, и было такое впечатление, что зима снова вернулась и отступила весна. На затянутом плотными облаками небе солнце почти не угадывалось. Селение поразило тишиной. Где-то вдали лениво лаяла одинокая собака, мелькнула фигура человека и скрылась. А ведь, по ее сведениям, не так уж много народу уехало в Иналик.
— Здравствуй, Френсис, — сказал Джеймс Мылрок, едва она переступила порог, жилища, где не была с той памятной ночи, когда сбежала к себе домой.
— Здравствуйте, дядя Джеймс, — поколебавшись в выборе обращения, сказала Френсис.
— Ты хорошо выглядишь, — Джеймс Мылрок помог раздеться, хотя этого и не полагалось делать по древним обычаям. Но Френсис теперь была не просто эскимосской девочкой, землячкой, а официальным представителем начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста.
— Спасибо, — ответила Френсис. — Я ведь скоро должна рожать, откуда у меня хороший вид?
Она заметила, как болезненная гримаса прошла по лицу Джеймса Мылрока и пожалела о сказанном: ведь дитя в ее чреве могло быть его внуком или внучкой.
Большая светлая комната-гостиная была наполовину превращена в мастерскую. У широкого окна, обращенного на морской простор, во всю его ширь стоял стол-верстак с разного рода приспособлениями, тисочками, сверлами и токарным станочком. Все это обсыпано белой пудрой костяной муки, словно присыпано снегом. На отдельной полочке стояли готовые, но еще не отполированные фигурки. Они изображали охотников, возвращающихся с добычей, группу молодых ребят, натягивающих моржовую кожу для прыжков. Джеймс Мылрок славился как искусный резчик, и музеи охотно брали его изделия, платя за них большие деньги.