Интерконтинентальный мост
Шрифт:
Но сначала были групповые танцы, которые очень понравились зрителям: это сидячие женские танцы, рисующие древние виды труда, иные уже забытые и оставшиеся в пантомиме, в строгих движениях рук.
Время от времени певцы смачивали водой поверхности бубнов, и лишь бубен Перси, покрытый свежей кожей моржового желудка, неустанно и ровно гремел, выделяясь своим особым, присущим только ему тоном. Это был прекрасный инструмент, и Петр-Амая понимал его ценность.
И вот вышел Джеймс Мылрок. Он медленно натягивал перчатки под тихий гул настраивающихся сягуяков, что-то мурлыкал себе под нос, а потом, обращаясь к зрителям, как бы выйдя на минуту из состояния приближающегося
Это был танец-смятение, танец-воспоминание, танец-плач о невозвратном, о том, что невозможно воскресить и потеряно навсегда. Это было горькое сожаление об утраченной утренней радости пробуждения на родном берегу.
Все пели эту песню. Она проникала в душу каждого, исторгалась из самых сокровенных глубин сердца, из камней, из редких пучков жесткой травы, чудом выросшей и пожелтевшей в короткое северное лето, ею был наполнен дующий с севера студеный ветер и крики чаек:
Покидая туман, что покрыл наш любимый остров. Покидая прах своих предков и ветер родной. Мы уносим в сердцах свой Иналик, остров родной. Образ твой, уходящий вдаль от нас. Мы уходим, Иналик, чтобы сберечь в веках тебя, Воспоминанием ты будешь жить в сердцах у нас, Вместе с вечным туманом, зимней пургой и солнечным днем. Наш Иналик родной, ушедшая наша жизнь. Ты прости нас, Иналик, что ушли от тебя. Что оставили, верность твою обманув. Ты прости нас, Иналик, наша родная земля. Родина, честь и гордость наша в веках…Тихо рокотали бубны, лицо исполнителя было обращено вдаль, поверх голов зрителей, мимо их взоров, туда, где за морским простором, за волнами и идущими к югу ледовыми полями, укрытый ласковым туманом, тихо лежал в проливе Иналик.
Этой песне-танцу никто не аплодировал. Унесся последний горестный вскрик, умолкли бубны и голоса поющих, и наступила тишина, в которой слышались лишь крики чаек и тихий прибой холодных волн.
Ничто уже не могло переломить настроения, созданного песней-прощанием. На глазах многих эскимосов блестели слезы, и никто не стыдился их, никто не вытирал их украдкой.
Последним исполнялся ритуальный «Танец Предназначения».
Поначалу Петр-Амая не понял, в чем дело, но когда увидел, как перед зрителями встали Френсис и Перси, кровь бросилась ему в сердце, омыла его и с бешеной скоростью кинулась в голову, заставив его покраснеть до мочек ушей. Это был старинный и полный значения танец. Его исполняют девушка и молодой человек, как бы объявляя о том, что они предназначены друг для друга.
И Перси и Френсис были прекрасны.
Стоящий рядом Кристофер Ноблес не сдержался и довольно громко произнес:
— Какая красивая пара!
Петр-Амая понимал, что ему надо бы уйти отсюда, потому что мучительно видеть это, но, казалось, его ноги приросли к скалам Кинг-Айленда.
А танец продолжался, продолжалась песня, возвещая людям, что жизнь все равно берет свое, продолжается и здесь, на берегах Кинг-Айленда, ибо предназначение человека — быть сеятелем жизни повсюду, где бы он ни появился: на теплой земле, в арктической пустыне, на лунной станции, на покинутом и вновь заселенном острове.
И все же Петр-Амая нашел в себе силы сделать шаг назад, потом
Два стареньких самолета, тарахтя древними бензиновыми моторами, летели со стороны Нома. Они сделали круг над островом, и показалось, будто пошел снег: но это был не снег, а листовки. Одна из них упала на нос лодки. Петр-Амая выбрал якорь, поднял парус, уселся на корму и взялся за листовку.
Он думал, что это приветствие по поводу празднества. Но на сероватой, дешевой бумаге крупными буквами было напечатано:
«ВОН С НАШЕГО ОСТРОВА! КИНГ-АЙЛЕНДЦЫ НИКОГДА НЕ ПРИМИРЯТСЯ С ТЕМ, ЧТО ИХ ОСТРОВ ОБМАНОМ БЫЛ КУПЛЕН ПРАВИТЕЛЬСТВОМ И ПЕРЕПРОДАН ВАМ! ВОРЫ! УБИРАЙТЕСЬ НА ВАШ ВОНЮЧИЙ ИНАЛИК!:»
Глава восьмая
Иван Теин ехал впереди на электрическом вездеходе. Пересекли ручей, поднялись на невысокий холм и оттуда уже взяли курс на яранги.
Глебу Метелице отвели место в середине каравана. Сегодня выпал свободный день, и Иван Теин позвал молодого человека на охоту на свежий лед.
Третьим ехал Сергей Гоном, парень примерно одного возраста с Глебом, круглолицый, шутник и балагур, но сдержанный в присутствии Ивана Теина.
Было бы лучше пойти на охоту вдвоем с Глебом, но так уж повелось, что новичка выводил в море сам Иван Теин. Так было когда-то и с Сергеем Гономом, когда он возвратился после учения в Дальневосточном университете и занял пост хозяйственного советника в Уэленском совхозе, проще говоря, экономиста. Работа не из легких, ибо спрос на продукты морского зверобойного промысла из года в год возрастал, а ограничения на добычу оставались жесткими, строго соблюдались рекомендации ученых, определяющих, сколько и какого зверя бить.
Гоном направился к своей яранге, где у него, как и у всякого жителя Уэлена, хранилось охотничье снаряжение.
Теин же дал Глебу Метелице то, что имел для Петра-Амаи.
Когда Глеб оделся в белую камлейку, обул кожаные непромокаемые торбаза, надел нерпичьи рукавицы, закинул за спину эрмэгтэт — с мотком тонкого кожаного ремня, деревянной грушей-закидушкой и еще какими-то неведомыми для него предметами и приспособлениями, взял в руки копье и посох-багор, Иван Теин глянул на него и удивился сходству со своим сыном.
У самого берега Иван Теин остановился и сказал:
— Машины оставим здесь. Лед тонкий, ненадежный. Дальше пойдем на снегоступах.
Глеб взял лыжи-снегоступы, похожие на продолговатые теннисные ракетки, и с помощью Теина прикрепил их к ногам.
Сергей Гоном спускался первым, осторожно ступая по скользкой наледи, намытой осенними штормовыми ветрами. Дальше шла неширокая гряда торосов, за ней простиралась удивительно ровная гладь только что замерзшего моря.
— Через день-два, — сказал Иван Теин, — все это переломает и перекорежит сжатием. Тогда и появятся торосы. Вообще Чукотское море замерзает так лишь в редкие годы. Чаще ледовое поле подходит с севера, и мороз припаивает его к берегу до следующей весны…
Идя чуть впереди Глеба Метелицы, он еще и успевал следить за дорогой, не переставая говорить:
— Раньше для такой охоты использовались санки с полозьями из моржовых бивней. Теперь, конечно, никому не приходит в голову использовать драгоценный бивень для санок. Это все равно что облицевать им опору Интерконтинентального моста. Но времена меняются, меняются и представления о ценности вещей. Тогда охотник становился ногами на санки и с силой отталкивался палками с острыми наконечниками, развивая такую скорость, что нерпа не успевала соскользнуть со льда в лунку…