Интерконтинентальный мост

Рытхэу Юрий Сергеевич

Петр-Амая засмеялся.

— Я только что читал о таких вещах, — объяснил он причину неожиданного своего смеха. — Это называлось — даже такое слово существовало, я нашел его в словаре с пометкой «устаревшее» — «показуха».

— Как? Как вы сказали? Показуха? — Метелица расхохотался. — Точнее не придумаешь слова!.. А как дела с книгой? Нужна помощь — обращайтесь, не стесняйтесь. Нужны еще помощники, средства — не ограничивайтесь. Дело стоит этого.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сказал Петр-Амая, — вместо тех двух-трех томов, которые мы собираемся выпустить, написал бы кто-нибудь поэму или роман…

Иван

Теин сделал вид, что не понял намека, и сказал:

— Пока Петр-Амая ищет исторические подступы. Знакомясь с прошлым, удивляется, что еще совсем недавно в нашем обществе приходилось бороться с нечестными людьми, терпеть неумелых работников, обманщиков, жуликов…

— Не совсем так, — возразил Петр-Амая. — Может быть, и сейчас кое-где можно найти не очень честных людей… Меня удивило, что литература, уже к тому времени такая мощная, многонациональная, так много внимания уделяла этим темам.

Метелица слушал и улыбался. Он еще помнил фильмы, которые смотрел в детстве. Суждения Петра-Амаи во многом напоминали суждения Глеба, заставляя снова и снова болеть сердце о невозвратимом…

Тем временем Ума накрыла на стол, поставила длинное деревянное блюдо с вареным нерпичьим мясом. Она знала, что гость любит именно такую сервировку, тот способ еды, который исстари существовал на Чукотке. Вокруг блюда поставила чашки с бульоном.

— Да, кстати, я видел в Номе Френсис Омиак, — вдруг сказал Метелица. — Спросил ее о семейной жизни и понял, что задел больное… Она чуть не заплакала и пробормотала, что ее семейная жизнь — это ее личное дело. Видимо, что-то неладно у нее там.

Иван Теин улыбнулся:

— Бывает… Вон Петр-Амая у нас разведенный.

— А-а, — протянул Метелица. — Интересно, раньше у чукчей и эскимосов бывали разводы?

— Конечно, бывали, — ответил Иван Теин. — Может быть, не так много, как у других народов, но бывали. Чаще всего как раз по самой уважительной причине — из-за отсутствия любви. Причин имущественных не существовало. Ну, случались измены, обиды. Так что все как у других людей.

— Странно, — пробормотал Метелица.

— Да ничего странного, — продолжал Иван Теин. — Жизнь есть жизнь. Повсюду… Вот вчера двое уэленских охотников ушли работать на строительство моста.

— Да, я знаю, — кивнул Метелица. — Ну что же, ребята они молодые, пусть попробуют. Стройка ведь не на всю жизнь: закончится, и вернутся они снова к исконному делу своих предков.

Семен Аникай и Михаил Туккай закончили Магаданский политехнический институт. Первый по специальности «Чистые природные источники энергии», а второй — «Консервация продуктов морского зверобойного промысла». Получение высшего образования даже с таким определенным уклоном вовсе не означало, что они непременно должны работать в той отрасли, по которой специализировались. В середине двадцать первого века высшее образование в Советском Союзе хотя и не было обязательным, но каждый стремился к нему. Причем большинство получало дипломы об окончании университетов и институтов, уже имея работу и специальность, полученные в средней школе. Основную массу студентов, постоянно посещающих занятия, составляли люди, по-настоящему увлеченные наукой и готовящие себя к исследовательской, теоретической работе. Многие же получали высшее образование по системе телевизионного обучения, широкой сетью охватившей всю страну.

Для

уэленцев наличие высшего образования не играло особой роли в их основной работе — охоте на морского зверя. Это не значит, что среди уэленцев не было людей, занятых на работах, непосредственно не связанных с морским промыслом, таких было довольно много. Но вместе с тем считалось, что занятие исконным делом — это высшее качество жизни, удел, достойный настоящего человека.

Часто бывало так, что молодой человек в поисках настоящего дела уезжал куда-нибудь, устраивался на работу, но, как правило, неизменно возвращался в родной Уэлен. Лишь единицы уэленцев жили в больших городах — в Магадане, Анадыре, да и то избранные в областной Совет и другие выборные органы.

И все же уход на мост Аникая и Туккая Иван Теин воспринял без особой радости. За каждым таким уходом ему чудилось если не предательство, то временная измена.

Свои же социологи-прогнозисты и сам Петр-Амая утверждали, что морскому зверобойному промыслу, искусственно поддерживаемому в традиционном виде, со временем придется уступить другому способу ведения хозяйства. Такие же прогнозы существовали и для оленеводства, хотя там это было несколько сложнее: олень оставался таким же, каким был тысячелетия назад, разве только стал намного крупнее в результате селекционной и племенной работы. Он оставался вольным тундровым животным, не терпевшим над собой мелочной опеки и близкого присутствия человека.

Время от времени тревога за будущее охватывала Ивана Теина, и он подозревал, что такая же тревога смутно таилась в душе многих.

После ужина пошли пить чай к знаменитому художнику-косторезу Александру Сейвутегину, прямому потомку Ивана Сейвутегина, чукотского художника, прославившегося во второй половине прошлого века.

Александр Сейвутегин жил на краю нового Уэлена, и его мастерская нависала на железобетонных сваях над замерзшей лагуной.

Художник встретил гостей на пороге мастерской, представляющей собой довольно просторную комнату, три стены которой — окна. Когда гости уселись за чайным столом. Метелица заметил:

— Такое впечатление, будто летишь.

— Мне тоже иногда это кажется, — улыбнулся художник.

Он отошел к двери и включил освещение. Стена, где была входная дверь, сплошь была в черных стеклянных полках, затененных черным бархатом. На них располагались изделия из белой моржовой кости, слегка пожелтевшей старинной и совсем темной, видимо, ископаемой или мамонтовой.

Метелица подошел к ним.

— Это все ваши произведения? — с изумлением спросил он.

— Нет, здесь моих немного, — ответил Сейвутегин. — Эту коллекцию начал собирать еще мой дед Иван. Вот видите эти гарпунные наконечники? Говорят, что еще в бытность деда их просто выкапывали недалеко от старого Уэлена, на южном берегу ручья.

Моржовая кость, особенно старая, как бы светилась изнутри теплым сиянием, отблеском древнего светильника — ээк.

— Чукотско-эскимосская резьба по кости началась давным-давно, — рассказывал Александр Сейвутегин. — Посмотрите, даже на этом гарпунном наконечнике нанесен орнамент.

Он вынул из-за стеклянной перегородки наконечник и подал Метелице.

И вправду, изделие древнего мастера поражало законченностью форм и удивительно нежным орнаментом, нанесенным на гладко отполированные плоскости.