ИнтерКыся. Дорога к «звездам»
Шрифт:
Сейчас она лежала рядом со мной на заднем сиденье «мерседеса» — притихшая, ласковая, счастливая, умиротворенная и чуточку встревоженная моим состоянием.
Я ни о чем ей не рассказал, но, оказывается, у Карликовых Пинчеров женского пола очень развита интуиция. Почти как у нас! Надо отдать должное и ее деликатности — она не задала мне ни одного вопроса. Напротив, чтобы хоть немного снять с меня напряжение, она болтала сама, не очень заботясь о том, внимательно я ее слушаю или нет.
— Запомни, Мартынчик... Мы живем в Грюнвальде. Это и Мюнхен, и не Мюнхен... Эхо такая окраина для очень богатых людей. Там у всех свои собственные дома. Наш дом ты найдешь запросто — у нас самая безвкусная ограда, самые отвратительные завитушечные
Дженни щебетала, а я слушал ее вполуха и все время думал, что мой Водила просто обязан согласиться на перегрузку той пачки фанеры из своего фургона туда, куда они скажут. Не задирать хвост и не показывать зубы, а немедленно согласиться и, может быть, для понта, даже взять их пять тысяч долларов.
Тут, как говорил Шура Плоткин, «мы сразу ухлопываем трех зайцев»: мы избавляемся от кокаина в нашей машине. Это раз. Нам гарантировано, что Лысый не выстрелит. Два. А в-третьих...
Вот в-третьих — хреново дело. В-третьих, нет никакой уверенности в том, что, когда кокаин будет перегружен в «тойоту», этот Профессионал не прикончит и Лысого, и моего Водилу. Бармен же говорил, что он это здорово умеет делать.
«Думай, Мартын, думай!..» — как совсем недавно требовал от меня мой бесхвостый друг Кот-Бродяга в пилипенковском фургончике Кошачье-Собачьей смерти. «Безвыходных положений не бывает!!!» — утверждал Бродяга, а он знал, что говорил. Ему, кроме как на меня, надеяться было не на кого.
Господи! Боже мой! Если Ты есть на свете, услышь меня... Помоги Водиле хорошенько меня понять! Я Тебя больше ни о чем не прошу. Тогда со всем остальным мы и сами справимся. Ты только помоги Водиле... Ты же Един для всех — и для Котов, и для Собак, и для Людей. В конце концов ты даже обязан это сделать!.. А я непременно что-нибудь придумаю — слово Тебе даю... Клянусь Тебе, Господи, — за одного себя я никогда не стал бы ничего просить...
Через полтора часа доселе безжизненный гигантский железный трюм с сотнями автомобилей перестал трястись мелкой дрожью, стихли звуки ритмично плещущейся воды за стенами нашего судна, но зато трюм наполнился корабельными людьми в синих комбинезонах, владельцами легковых машин — с детьми, женами и сумками, водителями дальнорейсовых грузовиков, как мне сказал Водила, из всех европейских стран. Тут были немцы, итальянцы, французы, испанцы, голландцы и какие-то скандинавы. Что это такое — я так и не понял, а Водила не объяснил: был занят подготовкой документов для немецкой таможни и паспортного контроля. Но это я только про «скандинавов» не понял. Всех остальных-то я знал по рассказам Шуры и по телевизионным передачам, которые мы с Моим Плоткиным обычно смотрим по вечерам, свободным от Шуриных сексуально-половых и литературных упражнений.
Еще недавно безмолвный трюм заполнился гулом голосов, матюгами синих комбинезонов, лязганьем падающих отстегнутых цепей, которые удерживали автомобили на качающемся железном полу трюма, хлопаньем дверей и багажников машин, рычанием двигателей...
— Гляди, Кыся, вперед, — сказал мне Водила. — Сейчас аппарель опустится. По первому разу картинка — зашибись!
Мы сидели в кабине нашего грузовика. Водила — на своем месте, за рулем, я — на своем, пассажирском. Я посмотрел вперед, куда указывал мне Водила, и вдруг увидел, как перед нами, между высоченным потолком и огромной стеной трюма, неожиданно появилась узкая голубая полоска чистого неба. Полоска стала медленно, но неуклонно расширяться, все больше и больше заливая мрачноватый железный
Передняя стенка опускалась все ниже и ниже, и поток свежего прохладного воздуха хлынул в провонявший железом трюм, принеся десятки новых прекрасных запахов незнакомого моря и неведомой земли.
Одновременно заработали двигатели всех машин. Когда же огромная стенка трюма опустилась совсем и стала широким мостом между причалом и судном, из нашей высокой кабины нам с Водилой стало хорошо видно, как первыми из трюма стали выезжать легковые автомобили. Один, другой, третий...
Неожиданно в этом потоке я увидел знакомый мне серебристый «мерседес», увидел Дженни, стоявшую на своих тоненьких ножках за спинкой заднего сиденья. Передними лапками она опиралась о стекло. Я видел, как она трагически разевает ротик, скребет по стеклу передними лапками и все смотрит и смотрит назад, в глубину трюма, в поисках нашей большой машины, в неистовом и отчаянном желании на прощание встретиться со мной хотя бы глазами.
Мне даже почудилось, что сквозь грохот сотен автомобильных моторов я слышу, как она тявкает и плачет своим детским голоском!.. Я и не заметил, что тоже встал на задние лапы, тоже уперся передними в ветровое стекло, а потом стал махать ей одной лапой, чтобы она увидела — где я. Но «мерседес» быстро выехал из трюма и растворился в потоке разноцветных автомобилей с номерами всех стран Европы...
— Ты чего, Кыся?! — удивился Водила. — Увидел кого-нибудь?
Отвечать на этот вопрос мне совсем не хотелось, да и задан он был просто так, из праздного любопытства. Тем более что в следующие секунды Водила был уже вовсю занят своим прямым делом. Поток легковых машин быстро иссякал, и к выезду потихоньку стали продвигаться большие грузовики с фургонами и автобусы. Тронулись с места и мы.
— Ты, Кыся, не светился бы здесь. Шел бы в коечку и лежал бы там, — посоветовал мне Водила. — Нас скорей всего проверять не будут, но... Чем черт не шутит! Санитарный контроль пристанет, как банный лист к жопе, — что за кот, на каком основании ввозите в страну кота?.. Немцы такие формалисты! Умрешь...
Он уже протянул было руку, чтобы пересадить меня наверх, за занавеску, но я опередил его и вспрыгнул туда сам.
Водила даже поперхнулся:
— Ну ты, Кыся, даешь!.. Вот расскажи кому — ведь ни в жисть не поверят...
Через таможню двигались строго по определенным линиям: легковые машины — по одной полосе, грузовые — по другой. Легковые даже не останавливали. Выдергивали из общего потока одну из двадцати, отгоняли ее в сторонку и начинали шерстить.
Как выразился Водила — «брали на стук». То есть по поступившему заранее доносу. Или — информации, если угодно.
Зато грузовые — особенно русские, чешские, польские, болгарские, — те, которые приплыли в Германию из России, досматривали очень строго. Загоняли на длиннющую яму рядом с основным проездом и подвергали самому тщательному обыску и снизу, и сверху, и изнутри.
— «Дурь» ищут, — спокойно сказал Водила и показал мне на немецких таможенников с маленькими собачками на руках.
Такие плюгавенькие, лохматые собачонки, жутко похожие на одного Шуриного знакомого японского журналиста. Этих собачонок запускали в фургон, прямо на ввозимый груз, и они там носились, как сумасшедшие, обнюхивая каждый пакет, каждую коробку, каждый уголок...
Но Водиле вдруг показалось, что я могу не понять, что такое «дурь», и он простодушно пояснил мне:
— «Дурь» — значит, «наркота». По-научному — наркотик. Люди его нюхают, жрут, ширяются... В смысле, укол себе делают. И чумеют!.. Хотя от такой жизни, как сегодня, и без «дури» крыша едет. Я не про себя. Я про стариков там разных, которые, кто, конечно, дожил, медали свои по праздникам нацепят и орут: «Уря-а! За Родину! За Сталина!» А назавтра с голоду подыхают, потому как им Родина пенсию за полгода забывает выплатить...