Интервью
Шрифт:
С лёгкой руки Винса, моего нового приятеля, спасателя и громадного человеческого мужчины, способного приподнять завалившийся набок автомобиль, это называлось «донорство в пользу Эри» – для них я был Эри Арконе. Винс считал, что кормить меня забавно и небесполезно для здоровья, если взяться умеючи. Нази составила график – но некоторые девицы были не прочь его нарушить: им парадоксальным образом нравилось, когда я ими питался. Люди ухитряются найти сексуальные удовольствия в вещах, ничего общего с сексом не имеющих – девицы играли со мной в «ночной кошмар в старинном замке», а от этой игры таяли и млели.
Когда же Нази узнала, что я довольно легко ставлю диагнозы по вкусу крови, меня стали использовать с утроенной интенсивностью. Я всё время был занят, у меня не оставалось времени на тоску… Тогда мне хотелось быть человеком, представляешь? Я всё время жил среди людей. Я сам изображал человека, научившись даже чувствовать от этого удовольствие.
Я много разговаривал… мне в то время нравились люди. Общество справедливцев отчасти заменило мне Дью… хотя, честно говоря, я многое отдал бы за то, чтобы поговорить именно с ним.
Когда находилось время, я рисовал. Из-за мыслей о Дью я нарисовал историю в память о нём… ты, наверное, видел мультфильм «Снисходителен к злу»? Ну так вот, Проф – это и есть Дью, фактически его портрет. Я рисовал Профа в разных ситуациях и вспоминал, как Дью улыбался, как сердился, как огорчался… как у него очки сползали на кончик носа, как в раздумье он себе чёлку приглаживал сверху вниз… Ну да, Ядовитый Народ – это и есть вампиры, именно. Я вполне намеренно их нарисовал нелюдями, почти монстрами – но с выразительными мордами, чтобы изобразить их чувства – чтобы было видно, что есть у них чувства. Так что – Гхек – это я, увы, увы… злая карикатура на себя самого…
Ты ревел, когда Профа расстреляли люди Капитана Эшли? Тогда у меня получилось то, чего я добивался. Я хотел, чтобы вы ревели. Я завидовал людям, мне хотелось уметь плакать о потерях – я замечал, что от таких слёз вам легчает. Я хотел, чтобы вы оплакали моего Дью… раз уж я сам не могу.
Впервые очень хотел издать этот комикс. Впервые рисовал именно для того, чтобы люди увидели. Вспоминал, как Дью пытался пристроить тот, старый комикс, с умирающим вампиром – а ведь то было совершенно неважно. А это – важно.
Потому что стаду было бы гораздо легче жить, если бы в нём почаще рождались такие люди… может, оно бы перестало быть стадом… Ну… это дурная философия. От людей нахватался.
Я тогда часто переезжал с места на место вместе с миссией – много видел, не только людей. У меня были две наших женщины в разных местах; обе считали, что я псих – но везучий. Я даже не пытался что-то им объяснять, но и такого полёта сердечного, как с Мириам в моём любимом Хэчвурте, больше не было. Я занимался любовью – и давал подругам уйти или уходил сам. Одна из моих подруг… Нет, не скажу. Разве что – тебе наверняка случалось видеть её на экране. И по нашим, и по человеческим меркам она прекрасна… но мы не сошлись душами.
Ещё несколько раз я разговаривал с сородичами. Забавно: я заметил, что охотились только самые юные – мои уцелевшие ровесники, как и я сам, изощрялись, находя способы не привлекать к себе внимания. Трепач, одетый с ног до головы в чёрный
Однажды, впрочем, мне случилось побеседовать с очень милым парнем – старше меня лет на тридцать, казавшимся красивым и спокойным – работавшем в засекреченном почтовом ящике, где разрабатывалось биологическое оружие. Мы проговорили целую ночь.
Его звали Наурлин. И от него я узнал, что на вампире может остаться шрам – глубокий рубец начинался у него на виске и уходил под светлые волосы. Последствие выстрела в голову. В упор. Кроме шрама остались периодические головные боли, провалы в памяти и приступы немотивированной ярости – хотя при последних я не присутствовал, Наурлин печально рассказал, как ему тяжело владеть собой в такие моменты.
Его тоже исследовали. И тоже расстреливали. И тоже использовали. И он, ненавидя людей, считал работу, нацеленную на их уничтожение, достойным смыслом жизни.
Я рассказал ему, что думал об использовании СМИ ради власти над стадом. Наурлин немедленно возразил, что жаждать власти такого рода может только представитель стада – и добиваются этого, вылизывая других людей с головы до ног. Легче пойти на компромисс – точно зная, что дело твоих рук будет стоить изрядной части поголовья смерти в муках, а кого убить ради пищи – всегда можно найти.
Я рассказал о Дью и Матери Нази, о людях, которые вели себя, как мои друзья. Он слушал с напряжённой улыбкой, сказав под конец, что вся эта история смахивает на одну из стадных агиток в пользу нравственности и веры в бога. Носиться с пищей, как с писаной торбой, вдобавок, считая её равной себе – может, и романтично, но нелепо.
Я сидел рядом с ним, мы касались друг друга, и я явственно понимал, что он вскоре будет убит. И мне, как Дью, хотелось до острой боли, чтобы Наурлин жил и чтобы жили те, кого его работа обрекает на гибель – при том, что для этого нельзя сделать, ровным счётом, ничего.
Утром я ушёл с его территории, как велел инстинкт – жалея, что я не человек. Может, человек мог бы ему помочь. В некоторых людях, именно в силу их стадных связей, есть странная сила притяжения – они могут создавать общность, тяжело описуемое чувство увеличения твоих возможностей за счет человеческой готовности прийти на помощь…
Я так не могу. Я могу только рисовать.
Я не оставил бы спасателей Матери Нази, даже когда она умерла. Я уютно чувствовал себя в их обществе, мне нравился Винс, я окончательно привык к девицам-фельдшерам и операционным сёстрам – а они привыкли ко мне. Я даже начал считать миссию собственным домом… большая ошибка.