Интим не предлагать!
Шрифт:
— Ой, да брось, все врут — кто-то больше, кто-то меньше.
— Не обобщай. Мой парень не врёт, и я не вру!
— И что сказала твоя мама на то, что ты вышла замуж чтобы разжиться тремя миллионами?
— С ума сошёл? Она не знает! — с ужасом восклицает Ромашкина.
— Значит, ты ей соврала?
— Нет, я… просто ей не сказала, это другое.
— Тогда и я не вру, а слегка приукрашиваю действительность — это тоже другое.
Она стоит совсем рядом, я слышу, как глубоко она дышит, ощущаю доносящийся от неё аромат ванили. Хотя моя футболка тоже ванилью
Проигнорировав мою реплику, Ромашкина манерно разворачивается и идёт к окну. Положив ладони на продоконник, какое-то время молчит, а потом стреляет:
— Знаешь, за эти дни я начала думать, что ты в общем-то нормальный, но сейчас понимаю, что ошибалась. Ты бездельник, пофигист и бабник.
— С одной стороны это звучит как комплимент.
— Ну если для тебя бабник это комплимент, то мне тебя жаль.
Ложусь на застеленную розовым пледом кровать и, скрестив ноги, закладываю руки за голову.
— А меня не надо жалеть, всё у меня зашибись: дом, тачка и выгляжу ничего так. После универа меня ждут большие перспективы, а что ждёт тебя? Унылая Аризона? Вряд ли. Скорее всего, твой Джон тебя бросит, потому что терпеть твой несносный характер никто в здравом уме не станет.
— Откуда ты знаешь, что его зовут Джон? — медленно проговаривая слова, Ромашкина оборачивается и словно хищница двигается в мою сторону. — Я не говорила, как его зовут. Ты что, лазил в моём телефоне или разговор подслушал?
— Пф, больно надо.
— Откуда. Знаешь. Его. Имя.
— Стены тонкие. И окна закрывать надо.
— Значит, подслушивал, — сквозь зубы шипит она. Неожиданно из темноты выныривает плюшевый медведь и впечатывается мне в морду. Едва успеваю сбросить игрушечного гризли, как тут же ловлю фейсом диванную подушку. — У тебя совесть есть вообще? Мои личные разговоры на то и… — швыряет следующую, — …личные, чтоб их никто не слышал, гамадрил недоделанный!
— Всё, лапуля, брейк! А-а, чёрт, только не они! — в последнюю секунду уворачиваюсь от увесистых боксёрских перчаток. Совершив ещё манёвр, едва не лечу с кровати, но в последний момент цепляюсь за её юбку и тяну на себя. Ромашкина падает сверху и бойко отбивается, не забывая сыпать проклятиями.
— Пусти! Пусти, кому говорю! Я сейчас заору! На весь дом!
— Не страшно — брачные игры, у меня современный отец, он поймёт.
— Фу! Брачные игры с тобой? Совсем, что ли, из последнего ума выжил!
Её свисающие вдоль щёк волосы щекочут моё лицо; она тяжело дышит и явно не собирается сдаваться, но подобная игра мне начинает нравиться: я сильнее прижимаю её к себе, не без удовольствия ощущая под ладонями гладкие бёдра.
Два пива за мой счёт чуваку, что придумал мини-юбку. Поистине лучшее изобретение человечества.
— Малиновский, — пыхтит и шумно сдувает мешающиеся пряди, — я сейчас правда начну кричать.
— Моя кровать подходит для этого куда лучше, чем коридор.
— У тебя все мысли ниже пояса! Ты не человек, не-ет, ты животное, живёшь только низменными инстинктами. Как одноклеточный!
Ловко спихиваю её с себя, переворачиваю на спину и нависаю сверху.
Её руки плотно припечатаны к матрасу моими; она пробует ударить меня ногами, но их я тоже надёжно держу. Тогда она начинает опрометчиво двигать бёдрами, не теряя надежду вырваться. Вправо-влево, вверх-вниз. Пыхтит, сопит, стонет.
А мне двадцать один. Подо мной женщина в задравшейся юбке…
— Малиновский! — Ромашкина широко распахивает глаза и на мгновение замирает. — Это что это такое там у тебя в кармане?
— У меня нет карманов, малышка.
— Нет карманов… — повторяет задумчиво и тут её осеняет: — Ты совсем офигел?! Да как ты… Извращенец! Маньяк! Люди-и! Помогите-е! Николай Филиппович! А-а-а! — и приступает вырываться с новой силой.
В этот момент в комнате резко вспыхивает свет: Ромашкина щурит глаза и пытается отвернуться от раздражающего источника, при этом как-то обмякая и оставляя попытки к побегу. Только лишь тяжело дышит, так, что я вижу, как бешено колотится её сердце под тонкой тканью футболки.
— Что у вас тут случилось? Я слышал крики! И, кажется, своё… — отец вбегает в комнату и застывает, — …своё имя… О-о, простите! Если что, я нечего не видел, у меня зрение минус три с половиной, — и, прикрыв глаза ладонью, спешно ретируется.
— Ну всё, теперь твой папа будет думать, что я шлюха, — обречённо изрекает Ромашкина, продолжая покорно лежать подо мной.
— Хуже: он думает, что ты моя жена. Хотя… это же так и есть… — играю бровями и перевожу глаза на её декольте. Видимо, что-то в этом моём взгляде её насторожило — она как-то вся сжалась и жалобно так:
— Может, ты всё-таки с меня слезешь? Пожа-алуйста.
Неохотно расцепляю пальцы и освобождаю её руки, затем не менее неохотно откатываюсь в сторону.
Ромашкина с достоинством английской королевы садится на край кровати, поправляет растрёпанные волосы, разглаживает на юбке складки.
— Я так понимаю, спать ты сегодня собираешься в этой комнате? — кидает абсолютно ровным тоном не оборачиваясь.
— После того, что увидел отец, он вряд ли поверит, что мы в ссоре.
— Хорошо, здесь так здесь, — как-то слишком уж спокойно соглашается она и поднимается. — Но учти, у меня под подушкой лежит газовый баллончик и поверь — рука не дрогнет. Так что только попробуй, хоть одним пальцем…
— А чем-то другим можно?
Она поворачивает голову и в её взгляде читается ледяная решительность:
— Повторяю — рука не дрогнет.
Часть 18
Ночью я сплю крайне плохо.
Мне снится Джон, тяжело взбирающийся на вершину снежных Альп; колючий ветер дует ему в лицо, снег облепляет ресницы и рядом маячит Малиновский в серых домашних трениках потягивающий вейп, и без какого-либо оборудования с лёгкостью его опережает.