Интим не предлагать!
Шрифт:
— Жень, давай я всё тебе объясню, хорошо? Понятия не имею, что тебе рассказал этот придурок, но всё, скорее всего, было не так. Давай хоть присядем, если наверх не хочешь идти, — подтягиваю для неё табурет, но она лишь одаривает его равнодушным взглядом.
— Я не устала.
— О’кей, — задвигаю стул обратно под стойку и ощущаю, что вот это её железобетонные спокойствие явно реакция странная и даже пугающая. Неправильная какая-то.
Снова засовываю ладони в карманы, просто потому что не знаю, куда их ещё деть, и начинаю свою непростую исповедь:
— Короче, мы в тот вечер немного выпили в клубе, слово за
Стыдно, мерзко, тошнотно от самого себя и от своего блеяния — под землю провалиться. Ладони вспотели, альфа хренов.
— На что спорили-то хоть? — хладнокровно спрашивает она и от её тона мурашки вдоль позвоночника. А когда глаза, наконец, подняла, и вовсе дурно стало. Не ненависть, не злость… Ошеломляющее своей разрушительной силой разочарование — вот что плескалось в глубине её глаз.
— В случае проигрыша я ему Бентли свой, а он мне бабкину хрущёвку.
Красивые брови выгнулись удивлённой дугой. Она хотела что-то сказать, но, видимо, в последний момент передумала. Кивнула и снова уставилась в тарелку.
Есть такое понятие, как чуйка, инстинкт, интуиция — чёрт знает как назвать. Наверное, именно это ощущает лисица за мгновение до того, как понимает, что её взяли на мушку. Секунда на принятие жизненно важного решения — либо дать драпу и попробовать выжить, либо украсить чей-то воротник.
Я ощущаю себя той самой лисицей, и если выбирать — то лучше сквозная, чем арктический холод, веющий от её неподвижной фигуры.
— Я правда не думал, что всё так далеко зайдёт, начиналось всё по фану… Придумал эту историю с наследством, чтоб как-то объяснить, зачем мне это всё, знал, что во вспыхнувшие чувства не поверишь.
Продолжаю жалкие оправдания и, ещё не зная, рассказал об этом Пашутин или нет, решаю выложить всю правду до конца. И пусть она окончательно всё испортит — хотя куда уж больше — она должна знать:
— Короче, тогда, в универе, когда я сказал, что владелец НефтьДорТранса мой дед — я соврал. Никакой он мне не дед, так, однофамилец. Мой дед обычный инженер и живёт в Королёве.
Наконец, её взгляд хоть немного оживляется. Пустоту разбавляет что-то похожее на уже знакомую ромашкинскую злость смешанную с недоумением:
— Не дед? Но… зачем ты это придумал?
— Да чёрт знает. Хотел произвести более сильное впечатление, — говорю и, наверное, впервые в жизни ощущаю, как вспыхивают скулы. — Я же не знал тебя ещё совсем, думал, что влиятельный дед-миллионер хороший довод не послать меня куда подальше.
— Поэтому ты запрещал мне о нём говорить при Николае Филипповиче. Задвигал что-то о
Заговорила, злится, синие глаза пылают яростью. Злость особенно обрадовала, значит, просыпаются эмоции, а эмоции это хорошо, значит, может, ещё не всё потеряно.
— Ну не настолько я уж опустился. У моей матери нет отца, он умер, когда она была маленькой, стало быть, никакого деда у меня тоже нет.
— И учёбы в Гарварде не было, и никто тебя оттуда не выгонял, — горько усмехается.
Чувствую себя настолько омерзительно, как не чувствовал никогда в жизни. Отмотать бы сейчас плёнку жизни назад, я бы прямо там, в клубе, во всеуслышание признался, что я лузер, обмазался бы собачьим дерьмом и трижды прокричал кукареку, лишь бы только не стоять сейчас здесь и не видеть в её глазах разочарования.
— Если твой дед не миллионер, то откуда бы ты три миллиона для меня взял? Или хотел меня кинуть?
— Бентли бы продал.
— Тебе же его лично владелец НефтьДорТранса Малиновский подарил, — усмешка стала ещё более горькой.
— Я его выиграл в прошлом году, в одном споре со Ждановым. Так, ерундовая тема была… — признаю’сь и понимаю, что ниже падать уже некуда. Привет, дно, мы молочные братья. — Ну дебил я, Жень, что с меня взять. Ну хочешь, забей меня до смерти вот этими мясными рогаликами, хочешь, надавай оплеух, что хочешь со мной делай, — обезоружено расставляю руки в стороны и жду, — надеюсь! — что она кинется на меня с кулаками, обольёт последними словами, выпустит пар, а потом, когда она в бессилии выдохнется, я сделаю всё, костьми лягу, лишь бы она меня простила. Но она ничего не делает, просто смотрит: с презрением, какой-то жалостью и болью, и от этого её взгляда по венам разливается горячая лава неминуемой потери.
Бесполезно. За такое не прощают. Она — не простит.
— Эти мясные рулеты мама моя с любовью приготовила не для того, чтобы ими в тебя бросаться, — больше ничего не говоря, Ромашкина проходит мимо и направляется прямиком на выход.
Бросаюсь следом и в какой-то отчаянной агонии хватаю её за предплечье:
— Жень, пожалуйста, не уходи! Я идиот, знаю, но я правда не думал, что вот так всё получится, не знал, что…
Момент икс. Малиновский-красноречивый романтик, чтоб тебя! Ты где шляешься?! Но няша, халк и остальные за кем можно удачно спрятаться куда-то испарились. Остался я. Просто я.
— Короче, я по ходу влюбился. Не уходи. Дай мне шанс всё исправить и заслужить твоё доверие.
— Руки убери. И не смей ко мне больше приближаться. Никогда, — цедит она и скрывается за дверью кухни.
А потом она ушла, забрала мать, они вместе прыгнули в такси и уехали. Провожать гостей пришлось недоумевающему отцу, ответить что-то внятное которому я был не в силах. Мои силы, как и смысл жизни поджав хвост ушли вместе с моей маленькой, но такой сильной духом любимой девочкой.
Гудок, второй, третий, тридцатый, сто пятый…