Инвалид детства
Шрифт:
— Безусловно! Нет никаких сомнений! — улыбнулся Калиостро. — Ну а чтобы вы стали делать с иконами? В какой манере посоветовали бы их писать? — он весело посмотрел на отца Иконописца. Тот опустил голову.
— Отец игумен, почто искушаете-то, а? — почти в отчаянье простонал убогий монах.
— О, да вы ведь, кажется, иконописец? — обратилась она к своему молчаливому визави. — А тогда сначала вы мне скажите — почему ваш Христос на куполе такой грозный? Прямо-таки гневный! Разве Он был такой? Мне кажется, Он добр, щедр, справедлив.
—
— Совершенно с вами согласна! — воскликнула она. — Мне всегда была чужда всякая идеология, построенная на страхе наказания. И потом, мне представляется это оскорбительным для самого Бога: что это за чудовищная идея ада с бесчеловечными картинами истязаний и экзекуций? Неужели вам это может быть близко? — спросила она, апеллируя все к тому же Тавриону. — Никогда не смогу в это поверить! Ведь у вас такое доброе, хорошее лицо. Просто иконописное! Я, представьте, неплохой физиономист. А кстати, может быть, вы слышали, есть одна теория, доказывающая, что существует целая психологическая группа художников, которые во всех портретах запечатлевают свои собственные черты...
— Ад, как и рай, — сказал он, строго глядя ей в глаза, — у каждого человека в душе. Это место, где нет Бога. Посему — всякий, отвергающий Христа, уже в земной жизни познает ад. Всякое уклонение от Бога есть уже беснование — в большей или меньшей степени.
— О, эти великодушные представления об аде в душе, которые и мне чрезвычайно близки, внушает вам наша чистота и милосердие. Ад, как я вас правильно поняла, это муки совести, не так ли? — она следила краем глаза за Калиостро, который живо прислушивался к их разговору. — Но, к сожалению, церковники представляют ад этакой камерой пыток, где карается любое инакомыслие.
— Так без Бога — это камера пыток и есть! — вставил быстроглазый монашек.
— Муки совести — это только путь к покаянию, а ад — это место, где нет живого Бога, — упорно повторял Таврион. — Это — богооставленность.
— Какой же вы спорщик! — улыбнулась она обворожительно. — И потом, — Ирина обратилась к старцу, как бы вдруг вспомнив о чем-то, — почему это вы запрещаете монахам жениться? Среди них есть молодые, красивые, блистательные молодые люди, и мне видится в этом что-то варварское, допотопное, средневековое — лишать их возможности иметь тонких образованных, всепонимающих жен, которые могли бы помочь им в их духовных изысканиях! Они могли бы внести свой штрих, свой колорит в устроение церкви. В конце концов, на Западе, где люди менее консервативны, уже давно пришли к признанию необходимости женщин-священниц.
— Вот как? — Калиостро поднял тонкие брови. — Дело принимает весьма опасный оборот!
Ирина посмотрела на него с милой укоризной, и в ее мозгу пронеслась какая-то пунктирная, но внятная история, как бы предваряющая его монашеское
— Ты чегой-то говоришь-то, а? — опомнился Лёнюшка. — Какие такие жены? Да ведь монахи обет безбрачия дают!
— Я и имею в виду, что давно пора отменить все эти окостенелые формы, все эти инквизиторские предписания, все эти аутодафе и обеты! Человеческое сознание развивается, совершенствуется, а церковь не поспевает за ним.
— Да они же тогда в леса убегут, монахи-то, если им начнут разрешать жениться! — сказал Калиостро, поглядывая на нее смеющимися глазами.
— У вас есть чувство юмора, — заметила Ирина. — Мой муж был очень образованным, широким человеком, он тоже был очень религиозен — он верил и в Христа, и в Магомета, и в Аллаха, и в Будду, и в индуизм со всеми его ответвлениями, потому что он везде умел найти свою поэзию и какое-то рациональное зерно.
— Ко мне сегодня на исповеди, — сказал Калиостро, широко улыбаясь, — подошел один человек, и я был вынужден у него спросить: «А вы вообще-то веруете ли?» А он мне ответил: «Верую, но так — в рамках разумного, в меру».
— Да-да, — с восторгом подхватила Ирина, — именно, именно, вот и я говорю — в рамках разумного, без самоистязания и фанатизма!
Поток мыслей вновь захватил ее, и ей представилась очаровательная картина: а что если бы вот так сорваться с места, уехать с каким-нибудь таким блистательным мужественным человеком куда-нибудь туда, в самую даль, оставляя за собой санный полоз и оглашая округу пеньем поддужного бубенца, и обвенчаться с ним в какой-нибудь беленькой опрятной деревенской церквушке под звон колоколов и вой метели...
— Так как же все-таки быть с иконами? Так оставить или переписать все заново? — спросил Калиостро Ирину, кивая на отца Иконописца.
— Нет, — ободрила она Тавриона. — В ваших иконах тоже есть и свое обаяние, и старина, и прелесть... А вот, что касается внутреннего устройства церкви, так сказать, ее дизайна, — я бы вставила цветные витражи в окна вместо стекол. Они создают настроение даже в пасмурную погоду.
— И только-то! — протянул Калиостро довольно разочарованно. — А я-то думал, что вы и нашему отцу Иконописцу можете что-нибудь посоветовать, дать какие-нибудь идеи.
— Поживите у нас, — старец вдруг ласково коснулся ее руки. — Отдохните. Вам надо поисповедоваться, причаститься...
— О, — произнесла она не без томности в голосе, — я бы с удовольствием: мне самой иногда хочется отгородиться от мира, забыть, кто я такая, и жить, как простая персона N., написанная по-латински, с точкой! — Она пальцем нарисовала в воздухе четкую и внушительную букву.
— Это что? — испуганно спросил монах Леонид у Анатолия.