Инвалид детства
Шрифт:
— Искусство! Искусство! — закивал «спившийся художник». — А вы мне — церковь, церковь...
— Вау! Вау! — жалобно скулил Иринин «садовник».
— Боюсь! Свечи горят. Лики глядят. Христос грядет! — в ужасе бормотал шаркающий мужчина с затылком. Он рванул на себе пальто, и пуговицы запрыгали по гулкому полу.
— Ну и что!
— А вот вернешься домой — поедом буду тебя есть! Со света сживу!
— Ад! Ад! Ад! Ад!
— А я старцу
— Да пойдем лучше к девкам, — прибавился какой-то новый заунывный голос, — там винище, современная музыка...
— А я думала, ты там будешь... В Хаммеровском центре... Было просто роскошно. Американское телевидение, послы, весь бомонд. А я у всех спрашивала — где же Ирина, неужели ее не позвали? Они говорят — такая суматоха... и потом — это такой уровень!
— Искусство! Искусство! — закивал тот, в телогрейке, падая от изнеможения.
— «Варвару, Анастасию, Петра, Филиппа, Николая, Нину, Тита, Пелагею, Димитрия, Дарью, Ксению, Феодора, Леонида, Павла, Александра, Еремея, Гавриила, Ирину, Софию, Любовь, Владимира, Михаила...» — читал Таврион.
— Как, тебе даже не позвонил? Он же на кинофестиваль сюда приезжал! Десять дней в Москве, потом, кажется, в Ленинграде и Талине. А я думала, ты сейчас в ложах восседаешь да по ночным барам вытанцовываешь!
Кто-то зажег свет. «Да любите друг друга», — грянуло с высоты.
Вдруг дверь распахнулась, и в церковь танцующей разудалой походкой ворвалась Татьяна. Пальто на ней было расстегнуто и приспущено с одного плеча. Платок сбился набок.
— Поспела-таки на праздник жизни! — возгласила она. — Али не ждали? А еще хотели меня от Господа оторвать! — она игриво погрозила старцу Иерониму пальцем. — Не выйдет! — Она воинственно выставила вперед подбородок. — Господу моему возлюбленному — Иисусу Христу — посвящает Татьяна свой белый танец!
Она подняла руки над головой в каком-то исступленном жесте и отчаянно затопала, выбивая чечетку.
Старец подошел к ней и, не дожидаясь, когда она окончит выделывать немыслимые кунштюки странно выгибающимися ногами, осенил ее крестным знамением. Она закричала на него, тяжело дыша и загораживая лицо руками, но отступила назад. Он сильно наклонил ей голову, положил на нее большую открытую книгу и продолжал читать нараспев:
«Ибо Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека; потому что он долгое время мучил его, так что его связывали цепями и узами, сберегая его, но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни. Иисус спросил: как
Церковь содрогнулась от воя, плача, стенания, рычания, крика.
Было душно, и Ирина почувствовала, как волна тошноты подкатила к самому горлу. Достав из сумки изящный флакончик, она помазала духами около губ и прикрыла рукою рот.
«Да, — подумала она. — Быт, конечно, есть прямое выражение человеческого нутра. Какого внутреннего величия можно требовать от человека, который так раздрызганно и безвкусно проявляет себя в быту! Эти серые бараки, эти голые лампочки под потолком, эти облезлые стены... Вполне понятно, что один извлекает из подсознания лишь грязные клочки неоформившихся эмоций, а другой — целые художественные построения, емкие символы, глубокие аллюзии...»
— Посмотри, руки у тебя, что обезьяньи лапки, — сморщенные, подробные. Я — твоя мать, а у меня моложе...
Постепенно бесноватые стали успокаиваться.
Ваня ограничивался лишь каким-то умилительным и тихим «иго-го», Иринин «садовник» перешел на отрывистые «вав», шаркающий мужчина вынул платок и стал вытирать свою начальственную лысину, Татьяна стояла покорно на коленях, касаясь лицом подрясника старца Иеронима.
— Зачем вы здесь? — спросил Таврион, обеспокоенно глядя на Ирину.
— Это жизнь, — ответила она, — от нее нельзя отмахнуться...
Ее поташнивало все сильнее и сильнее.
— Не надо вам здесь находиться, — твердо сказал он. — Здесь почти как в аду.
— А почему — почти? — она сделала попытку улыбнуться.
— В аду еще страшнее, — строго ответил монах. — Там уже нет надежды.
Она вышла на воздух. Шел плотный густой снег. Влажный ветер ударил ей в лицо, но не освежил, а, наоборот, перехватил дыханье, и она, едва успев выбежать за церковную ограду, согнулась в три погибели над какой-то рытвиной.
Ее рвало сильно, громко, до звона в ушах, до гулкой пустоты и рези в желудке, до горькой слюны. Но она не конфузилась — она знала, что это ее плата за право оставаться сильной, свободной, отважной, наконец, боголюбимой — светло летящей сквозь мрак этого мира и отторгающей от себя все, не имеющее к этому отношения.
Через пятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердо шла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собой благоуханный след и горячо голосуя всем подряд — от самосвала до милицейки — проезжавшим мимо машинам.