Иные песни

Дукай Яцек

Ихмет поцеловал ее в горячее запястье.

— Мои внучки… ты, верно, моложе даже, чем они.

— Господин Зайдар, что это вы! — громко причмокнула она.

— Господин Зайдар обкурился гашишем, нудно огня, чтобы погасить огонь; ой, видно тогда попка у тебя задымится.

Аурелия фыркнула ему горячими искрами прямо в лицо. Ругаясь, он начал гасить усы и бороду. Девушка, уходя, смеялась. Проснувшийся матрос что-то крикнул ей в спину на гэльском. Она послала ему воздушный поцелуй.

Ихмет гядел, как она сворачивает к корме и исчезает за основанием мачты. Выходит, лунянка, так. Разве именно такими не описывал их Эллинг. «О горящих телах и испепеленных душах». Достаточно было глянуть в глаза эстле Амитасе. Змея, Змея. С первого же мгновения, когда увидал ее в цирке — усмешка, жест, взгляд, уже тогда пыталась захватить меня в сети, манипулировать. Эстлос Бербелек того не видел, поскольку желал,

чтобы им манипулировали; но именно таким образом человек и попадает в зависимость: уже не видит себя, лишь собственное отражение в чужих глазах, и именно оттуда черпает свою морфу. Даже когда потом, в Африке, Амитасе ему поддавалась — поддавалась ему, поскольку именно такого Иеронима Бербелека желала: который вынуждал бы покорность. Она, а точнее, ее Госпожа, Лунная Ведьма. Теперь Бербелек пробуждает в Европе новый шторм истории, поднимает волны древних ненавистей, будто бы неожиданно модным, правым и единственно истинным стало отвернуться от Чернокнижника и возвести штандарты против Москвы, будто бы именно такова Форма конца века. Все знают, почему он это делает, всем знакомо его имя и его месть; да, Бербелек представляет собой столь очевидный элемент истории, что никто уже ни о чем и не спрашивает. Я и сам не спрашивал, морфа побеждала: Возвращение Бербелека. Именно так модно, право и единственно истинно. А Ведьма прекрасно об этом знает: никто не станет выискивать скрытый мотив, когда имеется явный, столь очевидный. Ей был нужен кто-то, кто повел бы их на Чернокнижника — и она нашла Иеронима Бербелека, идеальное орудие. Следовало его лишь вернуть к жизни. Притянуть к Формам могущества, замутить в голове сказками о всемирной какоморфии; и я погублю его сына; ложь настолько громадная, что ее невозможно свергнуть по причине самого размера — и все: безопасная месть чужими руками. А Шулима до сих пор мутит ему голову, присутвуя или не присутствуя, отравляет ему психе, черная крыса Иллеи. И из этого колдовского круга нет выхода. Он сплюнул за борт. Нужно самому ее убить, прибью Змею. Еще до того, как она отправит его на смерть. Ему же даже нет смысла об этом упоминать, он ничего не видит. Но ведь кто-то обязан защищать его перед Луной. И это никак не Аурелия.

Шлюпка Навуходоносора медленно проплывала мимо растянутого на волнах павлиньего хвоста морского змея.

* * *

Аурелия Кржос спустилась по кормовой сходне на первую нижнюю палубу, свернула в главный коридор и остановилась перед дверями в пассажирские кабины. Когда «Филипп» не перевозил пассажиров, из резервировал за собой капитан, Отто Прюнц, он же хозяин; теперь их все занял стратегос Бербелек, поскольку был совладельцем «Филиппа Апостола», равно как и всего торгового флота Купеческого Дома Ньюте, Икита те Бербелек.

Перед дверями стояла пара хоррорных, тяжелые, с воронкообразными стволами кераунеты опирали на сгибах локтей — эти «акулы» со стволами, похожими на ассиметричные раковины, как правило, заряжали гвоздями и гравием; в узких помещениях (как здесь) всего один выстрел из них насмерть ложил все живое.

Хоррорные отдали Аурелии салют. Она стряхнула пепел с плаща и вошла.

Слева салон и кабина арматура, справа элитные кабины. Корабль слегка закачался под ее ногами, инстинктивно стала балансировать всем телом. Сквозь иллюминатор-розетку проникали горизонтальные лучи восходящего солнца; она не прищурила глаза: оно ее никогда не слепило. Без стука открыла левую дверь.

— …на влияние Третьего Пергамона, если Марий Селевкид Без Короны встанет под стенами Амиды. Там сталкиваются антосы Чернокнижника и Семипалого. Когда ты уже закончишь свою победную кампанию в Европе, тебя приветствуют с раскрытыми объятиями, эстлос, это я могу заявить с уверенностью.

— От имени?

— Я всегда говорю от его имени. Разве что заявлю, что это не так.

Все рассмеялись.

Аурелия вошла и тихо закрыла за собой двери. Несколько голов повернулось в ее сторону, но никто прибытия смуглокожей девушки не прокомментировал.

Обширную каюту заполнял невидимый дым харказовых курений; она сморщила нос. Прошла к открытому шкафу с винами (босые стопы не издавали ни звука, когда шла по мехам Норда и персидским коврам) и налила себе чару мидайского.

Когда она повернулась, стратегос Бербелек стоял над разложенной на столе картой и водил пальцем по морям, горам и городам. Подошла. Иероним подумал, что вино для него и вынул чару у нее из руки. Аурелия кивнула.

Бербелек выпил, поставил чашу за Уралом и вопросительно глянул на Якуба ибн Зазу, крысу кратистоса Ефрема Песчаного. Крысы сидели в кожаных креслах, расставленных неровным полукругом у овального стола. Их было шестеро — глаза, уши и голоса Сил, с которыми эстлос Бербелек уже залючил

союз того или иного рода.

Якуб ибн Заза, эйдолос Ефрема Песчаного, корона которого на севере касается корон Семипалого и Навуходоносора, и который накладывает свою морфу на всем Джазират ал’Араб, до самого Восточного Океаноса.

Эстле Анна Ормицкая, эйдолос Свято вида, Повелителя Лесов и Лугов, отпихнутого за Фистулу армиями Москвы, стиснутого теперь между землями готов, кельтов, нордлингов и гуннов и антосом Чернокнижника.

Ритер Олаф Запятнанный, эйдолос Тора, корона которого растянулась от Балтики до Северного Льда, и в морфе которого родятся поровну жаркое безумие и холодная красота.

Лапидес, ангел железа и бронзы, эйдолос Юлия Каденция, Короля Бурь, базилевса Оронеи.

Эстле Рабития Шаейг, эйдолос Уперта Молодого, Протектора Готов, границы ауры которого покрываются с границами Готланда, от Тора до Лео Вилле, и вместе с тем — до Эрика Гельвета.

Муссийя, эйдолос Маузалемы, самого слабого из Тройняшек Инда, осевшего дальше всего к северу, Спящего Любовника, в морфе которого каждый находит любовь собственной жизни, с короной, что сталкивается с коронами Ефрема, Семипалого и Чернокнижника; триста лет назад Чернокнижник похитил, морфировал и распял дочку Маузалемы, с тех пор длится война между князьями Инда и уральскими ордами.

Якуб ибн Заза лишь пожал плечами в ответ на взгляд Бербелека.

Стратегос поднял бровь.

— Селевкиды сидят на нашей шее уже сто лет, вздохнул крыса Ефрема. — Но официально ведь их защищает не корона Дедушки Пустыни. Просто-напросто: отправились в Паломничество к Камню и не вернулись. Проживают в антосе АльКабы. Быть может, эстлос, тебе следовало бы вызвать посла Камня, хе-хе-хе.

Аурелия поглядела на карту. Это была керографическая карта: цвета, линии и описания на ней касались раздела кероса мира, отражали актуальное равновесие сил кратистосов, показывали фокусы их Антонов, направления падения напряжения морфы и границы аур. Карта включала в себя Европу, северную Африку и большую часть Азии. Посредине расплывалось фиолетовое пятно антоса Чернокнижника; черными пентаграммами были отмечены три уральские твердыни, Москва и Родзежоград Аральский. Сибирские пути племен из-под морфы Деда Мороза заканчивались и начинались где-то за восточной границей карты. Бербелек поставил чару в самом центре фиолетового пятна.

— У Селевкидов нет никакой армии, — сказал стратегос. — Марий уже не только Без Короны, но и Без Меча.

Аурелия вспомнила те выжженные до желтой кости стены предвечных цитаделей, топорные строения, вырастающие где-то из горячих песков, и худых стражников на их кренеляжах, крышах, башнях, закутанных в черные бурнусы — только глаза светились из под тюрбанов. За их спинами висели выщербленные кераунеты с абсурдно длинными стволами, покрытыми выжженными на пахлави строками Корана. Полу-дикари смотрели на них с презрением — пока не встали в огне их покрытые песком одежды. Песок, песок, песок — в воздухе, в воде, в коже; чудовищные песчаные бури, находящие прямиком из сердца пустыни. Некоторые, всего лишь слепые феномены аэра и ге, а некоторые — охваченные Формой жизни, истинные джинны, более грозные, чем самые грозные лунные анайресы. В такое время все прячутся внутри своих безоконных строений, со стенами толщиной в два пуса, и пережидают вой геозоонов: день, ночь, день. Такова жизнь народов пустыни. Но не тех бродячих племен, признающих лишь морфу Камня, распыленных по пустошам песка и солнца. Это они провозили контрабандой Бербелека и его людей в Вавилон и назад, молчаливые наездники на верблюдах и мумиях, никогда не открывающие лиц, с Формой, твердой словно пустынный валун, отшлифованные самыми бешеными хамсинами. Аурелия слышала, будто бы им знаком язык джиннов, будто они разговаривают с пустыней, с мчащимся песком; их женщины выходят в безлунные ночи в хамаду, ложатся под звездами с воющими джиннами, и так зачинают ига наци, Даймонов Хамхина, в жилах которых черными комьями перекатывается Земля, точно так же, как в жилах гиппырои течет Огонь. Эстлос Бербелек вышел той ночью на возвышенность развалин Ал-раццы, чтобы встретиться и заключить договор с Марием Селевкидом. Аурелия пошла за ним украдкой, охраняя его, даже вопреки его воле, как приказала Госпожа. И тогда увидела монарха в изгнании в его истинной морфе, в песчаных одеяниях, восстающего из песка и гравия, аристократа ига наци — вот как Мария Селевкидская пережила одинокое бегство черех хамаду и из чьего семени родила потомка древнего народа. Эстлос Бербелек заключил с ним той ночью почетный союз — слово, рукопожатие и смешанная кровь — содержания которого не знала. Сколько уже подобных присяг она видела — быть может, он принимал их от имени Госпожи (в чем Ритер Огня сомневалась), тем не менее, он давал присягу, и ему присягали, его Форме верили.