Иоанн Грозный
Шрифт:
Репетиции заняли до двух месяцев. Много было выпито вина, изорвано кафтанов в творческих спорах. Географус вывихнул руку, устав бить рожи непонятливым. Иоанн полностью доверился мастеру, молвив: «Сделай все красиво!» И вот шестой час назначенного погожего летнего дня. Спектакль готов. Осталось отодвинуть синий занавес, протянутый меж столбами. Государь не пришел, не воссел на первое место. Нетерпеливо поглядывает царевич Иван. Лузгает семена сидящий в колясочке с чего-то отказавшими ногами рыхлый похожий на медузу Феодор.
Народ давится, напирает. Последние лавки шатаются от впритык вставших лавочников и подьячих. Кряжистые боярские спины колют колени сзади впритык стоявших. Знать дергает плечами, будто мух гоняет.
Канатоходцы, акробаты, силачи, гимнасты на ходулях пытаются смягчить ожидание, разогреть, подготовить публику к основному действию. Ожидают более часа, и Иван с Шуйским и Борисом Годуновым идут за государем. Он молится в Вознесенском храме.
Сообщение о местонахождении государя заставило всех троих надеть скорбные маски. Увиденное превзошло умеренно горькие ожидания. Два гроба стояли раскрытыми. Упарившиеся дворецкие тупо глядели в глубину могил, откуда Давид и Богдан Бельские доставали куски развалившегося дерева. Анастасия Романова, вспухшая обезображенная тлением глядела провалившимися глазницами из-под сбившегося не тронутого тлением плата. По коже ее ползали красноватые вьюны-черви и бледные мокрицы, проевшие ходы в коже, жившие. там же кормящиеся. Царевич Иоанн зажал нос сморкальной тряпкою и отвернулся в ужасе. Утренняя брага выпотела липкою влагою, набросившей плесневелый покров на тонкий суженный с боков лоб. Шуйский и Годунов не могли позволить себе отвернуться. Мужество царедворцев подвигло их не измениться в лице. Оба глядели с выдрессированной сдержанностью.
Царь, судя по облачению собравшийся на празднество, в длинной сверкающей ферязи м круглой серой шапочке, которую он надевал дабы не натереть лоб венцом, повернул к вошедшим изнуренное худое лицо с темно-синюшними кругами под воспаленными пылающими глазами. Седая в середине борода его неопрятно распушилась, волос на висках поднялся дыбом. Он порывался что-то сказать сыну, и лишь махнул тощей рукой.
Царевич Иван, идя за отцом, дал команду Географусу не смущать задержкой иностранных послов, и тот подогнал к помосту образчики народов России. Выстрелы пушек возгласили поднятие расписного занавеса. Как черти из табакерок, под звуки гуслей и свирелей выскочили с бубенцами нарядные ярославичи. Крутнули узорчато вышитыми подолами отборные ядреные волжские девицы, пошли павами, подбоченясь, притопывая. Следом выкатились парни в яловых казенных сапогах, красных рубахах, задорно пошли вприсядку и колесом, хватаясь руками за помост, кренделя ногами в воздухе выписывая.
Иоанн будто не слышал грома праздника, где ему надлежало председательствовать. Разошедшиеся зрачки его прижали к морщинистым векам белки, алые, заячьи. Он показывал сыну на мать и бессвязно повторял: «Вот! Вот!» Мать скончалась двадцать лет назад, и Иван никак в толк не брал, почему отец горевал, словно беда свежа, будто намеченный праздник разорвало внезапное известие. Иван был похож на отца, «яблоко от яблони», но он не мог постигнуть разыгрывавшееся. «Нашел время!» - вертелось в уме царевича. Перед его глазами стояли иноземные посланники, немецкие
Разошедшуюся на груди Анастасии изукрашенную вышитыми крестами погребальную пелену, ставшую от годов прозрачной, царь разодрал далее, длинными ногтистыми пальцами хватал с ветхого опашня бледных клопов, всякую трупную дрянь, отчаянно шевелившую лапками, съеживавшуюся под белый панцирь, бросал на камень пола, давил каблуком, стучал в неистовстве посохом. Отвратительная грязная брань срывалась с нитки его тонкой нижней губы, где пенилась слюна, сотрясала святые стены, откуда с рассудительным бесстрастием глядели видавшие виды лики. Вместе с ними Иван думал: «Почему у отца вечно одна смерть в голове? Что было, то прошло. Вот сегодня праздник, им заказанный. Полуторатысячелетие Руси не каждый день справляют. Зеленая трава жизни прорастает ушедшие. Он же вечно помыслами в том, что не вернешь, не исправишь!»
Иоанн рыскал в лице сына. Оно виделось ему гречишным, иным полем, где надобно долго искать потерянную малую вещь. Он не довольствовался мучительно выдавливаемой тем скорбью. Иоанн перекидывал взгляд на Бориса и замечал с неудовольствием, что тот скорбит более царевича. Василий Шуйский особо бесил накуксенным выражением: «Чего они его везде с собой водят?!»
– То твоя мать! – говорил Иоанн, указывая на труп. Никто не опускал глаз. Все с ужасом глядели на него самого, не ниже – на то, что осталось от Анастасии.
Царь не был пьян, но он выговаривал режущие невразумляемые слова, кои не всякий пьяный выговорит:
– Становись перед матерью на колени, Проси прощения.
Иван совершенно не знал, за что у матери просить прощения. Он вступал в первую пору отрочества, когда ее не стало. Если чем когда и обидел, то по детской простительной безответственности. Отец испепелял взглядом, и Иван не торопясь, подчеркивая Годунову и Шуйскому другую точку зрения на происходящее, опустился на пыльный пол.
Из разверстой могилы показалась серая от земли голова Бомелия в какой-то дикой заграничной шапке с ушами. Пол-лица закрывали широкие очки в роговой оправе. Бомелий держал дымящуюся склянку, куда была брошена срезанная часть тела усопшей. Почему он делал то в могиле, непонятно.
– Ртуть! – сказал Бомелий.
Худыми птичьими пальцами царь сорвал козырь с Шуйского выговорил ему в обескровленное лицо:
– А твои говорили, что супружницу мою не отравили! Сама померла?!
Все съежились, желали раствориться в земле, уйти в стены, помимо воли участвуя в бредовом сне Иоанна. Бельские подсобили вытащили ученого из могилы.
Бомелий оставлял дальнейшее без комментариев. Годунов, не зная, куда поведет мысль Иоанна, гадал, не обратится ли он к другим двум женам, похороненным здесь же. Но Бельские с подсобными уже сдвигали могильную плиту матери Иоанна – Елены Глинской. Она пролежала долее. Когда тело ее вытащили и уложили на полог, Иоанн с перекошенным лицом подошел к нестерпимо смердящему трупу, хотел взять за кисть. От прикосновения рука отвалилась. Страшный невразумительный вопль смертельно раненого животного сотряс церковные стены. Царь задыхался, хватался за горло. Обильные вздохи гнали ему в легкие новые порции отравленного разложением воздуха. Иоанн качался от дурноты. Присутствующие имели закаленные нервы. Богдан Бельский, ближайший родственник и сменщик Малюты, лично пытал, подвешивал на дыбу, четвертовал, выдергивал пальцы, Годунов сам подвергался пыткам по делу опричного заговора, но оба не знали, куда глядеть. Происходящее зашкалило придворный обиход. Все же они претерпевали, свыкались и уже не думали о празднике, гремевшем за стенами.