Иоанн Грозный
Шрифт:
Царь рылся в добрых глазах старца. Лицо было светлое, лапки морщин на висках – свидетельство возраста, не порока. Иоанн знал: как не хитри, зло наложит отпечаток на зеркало души. Тут же – чисто. Как можно жить, не греша? А игумен, видно, жил. И московская изворотливость сосала исподволь. Все не просто, баш на баш. Всегда твердый ответ, но лишь по видимости. Врать, в глаза глядя, не так ли и издревле шло? Не лукавством Невский спас от Орды Русь. Царь сорвался на привычное и уже обещал игумену произвесть митрополитом после угасания Антония.
Но жуткие слова незаинтересованного суждения были впереди. Ежели запрется царь на остаток дней в монастыре, уверен он в собственном сыне, коий заступит на троне? Молния пронеслась в веждах Иоанна. Ой, не уверен он в сыне. И хотя сын ни чем значительным не выдал неповиновения, само его существование неминуемо
Иоанн оставил значительный вклад монастырю, однако, более скромный, нежели отдавать всю казну, которую он отождествлял личной собственностью. В том числе преподнес игумену большую зеленого камня китайскую вазу с крышкою. Передарил императором даренное. Предлагал освятить сию вазу, использовать на церковной службе мироносицею.
Иоанн ходил по кельям, вникал в вопросы монашеской братии понятные. Там крыша течет, здесь стену перекласть надобно. Опосля заперся Иоанн в знаменитой монастырской библиотеке. Бережно снимал с полок обшитые кожей тома, трогал драгоценные оклады. Ежели соединить сию библиотеку с его, не станет полнее на Руси.
В полночь, когда думал, не видели, вышел на монастырский погост. Тут лежали многие сосланные, изгнанные. Иоанн шел лунною дорогую меж крестов, к коим был причастен. Не остановился ни у свежей могилы Воротынского, ни у остальных. Только встал на колени подле надгробия митрополита Иоасафа. В горячих слезах просил прощения за отроческое бессилие, когда не обладая искусством правления, обретающего неосилимую мощь в противопоставлении одних другим, допустил изгнание Шуйскими обожаемого крестного. Немеряно вспомнилось обид. Мальчиком наденут его царем. Сидит на посольском приеме. Детская ручка гнется под тяжестью державы. От барм тяготеют плечи. Болит шея от шапки Мономаха. На приеме иноземцы подают грамоты, целуют руку и колено, все униженно и витиевато кланяются. После зайдешь разоблачиться за парчовую завесу, там Иван или Андрей Михайлович Шуйские наградят пинком или оплеухою, что сидел на троне не гордо, с братьями баловался. Сколько лет потом жил по указке Сильвестра и Адашева! На шею усадил себе умников. Сильвестр сноровился страшить выдуманными чудесами. Наконец спровадил обоих, и соумышленники опальных тут же отомстили, отравив непроведенную ими Анастасию. Две партии столкнулись, фаворитов и Романовских шурьев, жертвой пала жена. И пошло-поехало. До сих пор ему без покоя. Нет дня, чтобы престол он не отстаивал.
Рыдая безутешно, Иоанн свалился меж могилами. Припадал к камням над митрополитом, ногами задевал гроб Воротынского, кого еще. Долговязая нескладная фигура царя, вырисованная ночным светилом, тянулась вдоль надгробий, лезла на монастырскую колокольню. Туда залез игумен вместе с монашьей родней, «племянниками». Ротозейничали в ужасе. Спускались вниз, страшась скрипа подошвы о порог.
С Белого озера Иоанн приехал без казны. Ничего в Москву, остальное по городам разложить. Взбунтуются черти, единым махом денег не взять. Вырван зуб алчбы. Принимая благословение игумена, еще вопросил, жив ли силою постриженный в обитель десятилетие назад по участию в лукавствах Сильвестровых боярин Шереметьев-старший. Вчера на кладбище не разыскал его могилу царь. «Ежели жив, пущай меня не боится. Не съем! А то и с братией его не вижу, и среди мертвых нет. Токма послаблений ему не дозволять. Пускай, как все, живет по уставу строгому!»
Не зная, что предпринять,
Третий день проводил у гробницы Ефросиньи Матвей Грязной. В стороне от замысла Якова, он искренне почитал жену погибшей навеки. Не рыдал, а удивительные процессы совершались в тяжеловесной медлительной душе его. Тоска давила на сердце. Матвей опустил руки. Изредка брал кувшин и подливал хмельной браги в чашу, подле стоящую. Если бы Матвею сказали куда-то пойти, что-либо сделать, он, вероятно, пошел бы и сделал. Но никто не трогал. Про него словно забыли. На царевы деньги, полученные за отравление первенца Магнуса он покупал у монашек вино, заглушал боль. Монашки не гнали. Они понимали чувство. Многие и заперлись в монастыре из-за неразделенной, отвергнутой, запрещенной привязанности. Разминая ноги, Матвей вставал. Шел к закрытому витой решеткой окну, глядел на пары белых, черных лебедей, скользивших. Ограниченность не позволяла четко определиться, чего он испытывал. Очевидно, его постигла невосполнимая потеря. Он не назвал бы это любовью, это слово было не в ходу в сдержанное к чувствам практическое время.
Яков приезжал, исподтишка наблюдал за племянником. Он ожидал, когда Матвей уйдет, и даже подсылал ему через монашек меда и браги, дабы унести упившегося. На удивление Якова Матвей не упивался до полной забывчивости. Как не был пьян, заметил, что за ним наблюдают. Он выглядел Якова. Не хотел с ним говорить. У Матвея свое горе, и он жадничал делиться им. Яков же волновался, не задохнется ли спавшая Ефросинья. Приходилось ввести в курс дела Матвея. Третей ночью Яков приблизился к сидевшему у могилы племяннику и сказал: «Давай раскроем гробницу!» Тот посмотрел тупо и, грезя, послушался. Нетвердой рукой взялся за каменную крышку. Та была тяжела. Не поддавалась силам обоим, взявшихся за лом и заступ. Матвей суетился торопливой охотою. Он прозревал в глазах Якова знание, как поступить. Любя, делался ведомым. Надежда на воскресение жены вела. Все же попросил передыха. Жадно хлебал брагу. Так больной пьет бесполезное лекарство.
Во дворе зашумели. Храпнули, цокнули подъехавшие кони. Яков отложил заступ, сказал слушавшему Матвею затаиться. Выглянув, Яков убедился: подъехал Бомелий с Зенке. Без усилий этих высокооплачиваемых невозможно было пробудить в Ефросинье махонькое пламя жизни, потаено в ней тлевшее. Бомелий не здоровался, не говорил слова. Вместе с Зенке они помогли отодвинуть крышку гробницы. Подняли гроб. При дрожащем пламени светильников распахнули саван, развернули покровы.
Ефросинья лежала как живая. Яков не выдержал, зарыдал. Матвей набычился, выгнул шею и, уставившись в пол, пошел смотреть, нет ли монашек, ненужных свидетельниц происходящего. Матвей вышел за церковь и никого не нашел. Вернувшись, он увидел Бомелия, склонившегося над умершей и водившего ей перед носом фигурного стекла плошкой с резким запахом.
Опять дрогнули кони. Теперь напрягся и Яков. Приезд Бомелия был оговорен. Без его искусства не обойтись, но кто гость нежданный? То был Годунов, не заказчик, вектор боярского желания избавиться от Ефросиньи. Борис вошел в теплом байковом зипуне, отороченном белкою. Скинув шапку, истово, многократно перекрестился. С Борисом приехал Василий Шуйский, которого привыкли называть его другом, следовало бы - клиентом. Василий щеголял в расшитом шелком и золотыми нитями драповом охабне с отложным белого атласа воротником. В моду возвращалось подражание доордынской старине. Ее вводил старший царевич. Василий, друг, подражал Ивану. В дорогом охабне Василий Иванович казался персоной более важной, нежели чем Борис, впрочем, так и было, только формально. Василий сильно сдал после отказа царя разрешить жениться. Недавний толстяк сдулся. Грыз скрытый недуг переживаний. Василия опустили ниже младших братьев, которым дозволялось заводить семью. Выставили на укор. Щеки Василия запали, глаза смотрели из глубины. Из пышных рукавов вылезли бледные руки. Там пузырилась ставшая великоватой кожа.