Иоанн Грозный
Шрифт:
Поспешая, Матвей обернулся, выглядывал дядю Якова. Тот, хотя и был дядею, на год уступал племяннику в возрасте, и по обычаю следовало ему держаться покровительства старшего. Оба были мальчишки. Матвею шел семнадцатый год, Якову – шестнадцатый. Матвей хвалился твердостью тела, неотроческой шириной плеч. Алые губы его открывались и без разговора, кажа ровный ряд белых сильных толстых зубов. Русая шапка волос, редкие мягкие кучеряшки рыжеватых бороды и усов брали в рамку просторное простоватое лицо. Голубые глаза глядели не без тайной ухмылки, выражавшей торжество неизощренного ума. Чем душевно Матвей пересиливал других, объяснить он не смог, но вот доверил ему отец, Василий Григорьевич Грязной, командование опричной полусотней. Хотелось льстиво верить:
Дядя Яков, отличаясь от племянника, не вышел ни лицом, ни телом. Был он худ, нестроен, голубизна глаз племянника отдавала у него неопределенной серостью, борода топорщившимися колючими волосинками дала знать о себе лишь на бугре подбородка. Если племянник, почти всегда не унывал, дядя оставался печален. То было скорее свойство нрава, чем грусть знания: умея читать и писать, Яков служил писарем, грамотеем.
Еще прежде, поспешая за ловко раздвигавшим жеребцом толпу чиновников и зевак племянником, Яков низко клонился над загривком своей гнедой, стесняясь чужого неудобства. Теперь, не успев соскочить, он заставил кобылу по ослизлым мосткам влезть на причал, рискуя опрокинуться вместе, в черную нарвскую воду.
Матвей нетерпеливо с натужной начальственной нотой в ломком, готовящемся превратиться в бас голосе поторопил дядю. Матвею требовалась помощь. Старший племянник, хоть и был пятидесятником, и статен с виду, втуне признавал превосходство Якова в рассуждении да складной речи, потому прислушивался к его всегда доброму совету. Быть рядом с дядей стало Матвею жизненной зависимостью. Это не значило, что он готов уступить головное место.
Яков пришпоривал свою кобылу Матушку. С усиленной энергией он обогнул идущих к кораблям пеших товарищей. Матвей, дождавшись, схватив под шею, ловко удержал дядину лошадь. Подпер плечом ходившее веревочное стремя, помогая дяде спуститься.
Другой корабль тоже спустил баркас. Тот пошел к соседнему причалу. Гребцы выглядывали сурками.
Не стесняясь, московиты разглядывали сгружавших товар англичан. Шепотом и в голос комментировали говор странных людей, будто во рту камешки перекатывают, одежу, неизвестную в Московии: дождевики до пят, из-под низа торчат сапоги с пряжками, горловины воротников душат, косые, как лодки, или широкие, как листья лопуха, шляпы над откинутыми капюшонами, выскобленные камни подбородков. Изумлялись трещавшим баркасным лебедкам, конструкции особой, чужой Московии. Лебедки еще не выгружали, но уже цепляли тюки и складни.
Шесть на десять лет прошло, как открыли англичане Россию. Стали ссаживаться в Двинской губе в пристани святителя Николая. По бурной ли, покойной воде огибали варяжскую землю, везли товары, забирали у нас. С недавних пор дорога укоротилась. Вооруженной силою московиты вошли в земли, на которые, помимо них, претендовали шведы, Литва и Немецкий Орден. Возобновили древний прямой путь, небезопасный из-за чужого непризнания.
Иностранцы пообвыклись на Руси, но сейчас, глядя в ответ, отмечали, что в короткое время вывелся новый вид российского воинства. Встречавший иноземцев отряд под водительством Матвея Грязного одет был не в обычное воинское платье и не в русские кафтаны и шапки народа мирного, но в одинаковые серые вывороченные мехом внутрь овчины, из-под которых выглядывали монашьи рясы, прикрывавшие добротные яловые сапоги. Шапки покроем тоже изрядно походили на иерейские скуфейки. Многие, как Матвей, на ту же скуфейку сверху надевали для тепла еще и шапки.
Народившийся смурый декабрьский день дал подробнее разобрать детали – выбеленные дождем и зноем собачьи черепа, подвязанные под шею лошадям и взъерошенная метла рядом с пикой у седла. Малорослые русские кони и короткие стремена на азиатский манер меньше привлекали внимание западных чужеземцев, научившихся для военных нужд выводить лошадей и быстроходнее, и сильнее.
Стуча крепкими подошвами добротных ботфорт по опущенному мостику, из баркаса поднялся с капитаном и помощником исполинского роста английский торговый распорядитель.
Попы, сократившие из-за прибытия иностранцев утреннюю службу, грудились черным скопом, глядели по-особенному недобро. Серебряные кресты на персях, шубы поверх риз были расстегнуты, поблескивали защитою: совращения и порчи исконной веры не допустим.
Маленькие детки плакали и просились на руки любопытных мамаш. Пацанята повзрослее шмыгнули вперед, трогали штаны англичан, будто представляли те зверей невиданных, нестрашных, лезли по мосткам в шлюп, откуда моряки шугали их непонятною шуткою или ясным международным пинком.
Почтенно приложил английский распорядитель дутую накрытую перчаткой ладонь к груди, снял треугольную шляпу. Имея инструкцию, поклонился рукою до земли на три стороны, отдельно – воеводе, выделив его по собольей шапке, куньей шубе из спинок и величественной осанке. Воевода значно сидел на основательном тяжеловозе. За воеводой пешими стояли городские приказчики, целовальники, мытари, пешие нарвские стрельцы в красных кафтанах и отороченных мехом шапках с пиками у седла, саблями на боку. Им было непозволительно дивиться внешне, и они делали это про себя, надев невразумительную личину выкаченных глаз и выпяченных губ, чванились. Никто не произносил ни звука до первого слова воеводы. Слышно было только, как сопела воеводская лошадь, цокали перебираемые копыта. Добротность одежи сходила от воеводы у окраине. Песец и соболь переходил в норку с белкою, от них – в суконные душегрейки. Кожа сапог – в лыко лаптей.
Женам, дочерям и малым сыновьям знати пришлось умерить пытливость. После ранней заутрени их прогнали домой. Супругам и девицам определено было безвылазно сидеть в теремах. Менее задевала сия строгость торговок и слободских.
Гуляка ветер просвистывал над пристанью, кидал в человечьи и конские фигуры снежной коростою. Клал торопливую паутину на положенную мачту, борт и сложенный груз. Московиты ожидали. Их фигуры, облепленные мокрым, сразу растекающимся в дождь снегом походили на сложенных изо льда рождественских воинов, которых оттепель легко превращает в лужу.
Распорядитель махнул снятой перчаткой, и матросы проворно начали сгружать на пристань тюки, выкатывали бочки, на лебедки работали, поднимали и спускали обшитые мешковиной кипы, выкладывали длинные ящики с плотно подогнанными промасленными досками. Нарвским чиновникам и обывателям весьма хотелось, успокоив зуд сомнения, убедиться чего там внутри. Упаковка не дозволяла. Оставалось догадываться, гудя и судача. Обычно иноземцы привозили сукно в тюках, вино в бочках, писчую бумагу в коробах, в больших бутылях масло деревянное, в мешках – сахар, гвоздику и корицу, а еще снопами в ремнях – железо. Только вот явилась живность: вынесли клети с огромными визжащими британскими боровами, кудлатыми баранами, вихрастыми задравшимися петухами, сцепившимися разномастными псами, игрищем царских забав. Вывели высоких карих жеребцов, тоскливо мычащих черных и пятнистых быков. Избыток и непрерывность выставляемой живности напоминал ковчег, исключение – тварей было не по паре, одни московских пород осеменители. Целовальники с приказчиками и верными головами принялись описывать товар в книги, составлять сказки без распаковки, по доверию.