Иоанн Грозный
Шрифт:
Колыхнул памятью митрополита Филиппа, осуждавшего опричнину: «Аще царство на ся разделится – запустеет… Мы убо, царю, приносим жертву Господеви чисту и бескровну в мирское спасение, а за олтарем неповинно кровь лиется христианская и напрасно умирают!» Склоняя ухо к Бомелию, внушавшего о новых изобретениях европейцев, Иоанн удалился. Лишь отпуская ученого, вспылил:
– Кабы были вы такие умные, не допустили бы о прошлый год бунта против венценосной сестры моей английской королевы Елизаветы. Едва удержала она трон от взбесившихся вассалов.
Бомелий растерялся осведомленности Московита. Иоанн же поил и допрашивал о любом пустяке моряков английских и иных приезжающих.
Если бы царь выглянул в окно и увидел единодушие народа, кидавшего доски, бревна, скамьи и лютеранские подсвечники в пламя, он мог бы удовлетворенно заметить, что не ошибся, когда в споре с Роцитой заметил: мы – единый род пчелиный, любой московит, будучи царем, на моем месте поступал так же.
Иван Андреевич Шуйский со старшим сыном Василием и Федор Федорович Нагой с братом Григорием принесли опричникам два мешка серебра. Не отваживались они повторять, что принесли подкуп в пользу дочери Нагого. Уклонялись от уколов за казненную Евдокию Нагую. Вот опять две сироты ее и Владимира Андреевича, Евфимия и Мария с братом в Старице растут. Крались Нагие к трону, не через Евдокию, так через младую Марию. Гремели серебряной монетою, то – подарки или поминки от бояр в опричное здравие.
Князь Вяземский высыпал внесенные деньги на стол. Опричники подошли, считали жадно, ссорились. Сгрудились черными птицами сгрудились, ворошили серебро с вытесненным всадником. Красные боярские кафтаны с широкими козырями на затылке с разрезами от пояса, обнажавшими полотняные порты и до блеска вычищенные сапоги, задранные горлатные шапки сжались в черном грозном море.
Пересчитав, опричники нашли по десять рублей на триста братьев, составлявших зерно опричных тысяч. Они уже знали о склонении государя к походу на Владимир и Суздаль, и потому желали большего. По пятьдесят рублей, меньшее – по тридцать. Опричники шумели. Внесли вино, разливали в кубки. Тянулось время между литургией и вечерней.
Из крика выходило как опричники решат, так и будет. Не откупятся бояре, жди скорого похода в их главные вотчины. Вот и человечек с доносом на измену знатнейших семейств уже объявился, до срока таится в Москве.
Ивану Андреевичу и Федору Нагому и без того жалко было от сердца отрываемых денег, а тут другая напасть. Ненависть вскипала в Иване Андреевиче. Не сдержавшись, тряся головой, выпалил:
– Чего строите из себя особых людей? Вот записали в ругательной сказке, мы, знать – ничто, а вы люди царевы верные, бессеребренники. Ты, Вяземский, по одному ли прозвищу князь? Не древнего ли звания? Вы, Басмановы, отец и сын, чего отказались от фамилии Плещеевых? Не ваш ли дед, митрополит, управлял церковью при Дмитрии Иваныче Донском? Не отец ли с посольскими поручениями ездил при Василии Иоанновиче? А ты, Малюта, отринул, что Бельский? Не ваши ли с моими дрались при младенце-государе? Не на первых ли местах и тепереча Бельские в Думе? Удобно, и в земщине ваши успели и в опричнине! Чего придуряетесь, кляня знатные роды? Молвите еще, что вы землю пашете! Настроение царя уловили беспородных привечать? Царский нрав прихотлив!
Иван Андреевич плюнул в лицо Федору Басманову, виня того в содомии: « Растя сына Петра, ты – женатый папаша сам мальчика из себя разыгрываешь! Заразителен пример!» Василий Шуйский не дерзал унять отца. Замер, трепеща. Лишь тянул отца за полу.
Федор Нагой гадал: пропали деньги. Новых они с бояр не соберут, а те, которые дали, бесполезно для дела у опричников останутся по крику Андреича.
Малюта–Скуратов швырнул в Ивана Андреевича кубком. Григорий Грязной и Федор Басманов схватили Шуйского за плечо, разорвали кафтан. Понукаемые Малютой, все лезли вцепиться Ивану Андреевичу в седины. Сбили шапку. Иван Андреевич не уставал проклинать трепавших. Умрет, но не уступит в злопамятстве.
Скоро неудачливых ходатаев вытолкали вон. Идя, Федор Федорович ругал обтрепанного Ивана Андреевича за несдержанность. Иван Андреевич Шуйский задыхался от старческой одышки и злобы. За ним едва поспевали гнусивший Федор Федорович Нагой с Григорием, Тому раскровенили щеку. Цел был лишь сын Ивана Андреевича – Василий.
Путь лежал мимо покоев царевичей, и Иван Андреевич, сбитый с дороги чувствами, влетел туда. В простые времена к царевичам входили без стука, только от предпоследнего русского царя установились телохранители. Царевич Иван с опухшим лицом полулежал на бухарских коврах в восточном халате. Две полураздетые девицы, надеявшиеся доступностью пробиться в милость, лежали у него на коленях. Чувственными наслаждениями выжатый до пресыщения, Иван кормил курв из чаши изюмом. В изголовье валялись разбросанными объемные духовные книги с серебряными застежками, в дорогих каменьях вокруг титула.
Бояре, до земли согнувшись, тут же пожелали царевичу доброго здравия. Иван Андреевич глядел на Ивана и с ненавистью думал: ежели умертвить отца и воцарить сына, не лучше боярам будет. Утром прибьет, вечером помолится. Яблочко от яблони недалеко упало.
В покои вбежал в белой льняной рубахе до пола младший сын царя Феодор. На предплечье его сидел обученный говорить скворец. Птица кричала: «Слава царю!» Феодор глупо смеялся, восторженно повторял за птицей слова, давал перебежать скворцу с одного плеча на другое. За Феодором Годунов нес птичью клетку.
Иван Андреевич опять подумал: вот Феодор был бы удобнее знатным родам. Заметив Бориса, царевич Иван тут же послал его за переменным платьем. Годунов поставил птичью клетку и вышел. Бояре потоптались за ним.
– Борис, - окликнул Иван Андреевич, нагоняя, - хоть бы ты за нас, древние роды, пред государем походатайствовал. Мы, почитай, ему братья. За что же он нас треплет?! Вот опять поход на наши вотчины во Владимиро-Суздальскую земле собирает.
– Я ничего не слышал, - сухо отвечал Годунов.
– Как же! Шую, слыхивали, отберет, отдаст опричникам на имения. Уважаемых людей на пустыри выведет. Помоги!
Годунов странно посмотрел на Ивана Андреевича,:
– Чего я могу?
– Нас не жалко?
Борис не ответил. Борода Нагого заходила клинышком:
– Мы опричнине денег за дочку мою отсыпали. Вижу – тщетно. Нельзя ли вернуть?
Годунов осклабился: то новгородцев ему должно быть жалко, то бояр. Иван Андреевич больно сжал Федору Федоровичу руку, потащил за собой: