Иоанн III, собиратель земли Русской
Шрифт:
— На свадьбе!.. Зоя вышла за Андрея…
— Сегодня ночью… Еще сидят за свадебным пиром, но мой бедный отец умирает в доме Меотаки, и домой не могли донести…
— В доме Меотаки?
— Мы встретили посланца; мистр Леон, клянусь за себя и за князя, мы не выдадим ни тебя, ни твоих сообщников, только спаси отца…
— Клянись! Но Холмский где?
— Он также в доме Меотаки, он поспешил к отцу, а я бросился сюда… Там он даст тебе свое княжье слово…
— Там! Там! В доме Меотаки! Они еще сидят за свадебным столом, еще… О, еще есть время!..
Жид исчез. Ласкир оглянулся: в комнате никого не было. Леон скоро вернулся в мантии и шапке…
— Пойдем, Ласкир, — сказал
V
ТРЕВОГА В ТЕРЕМАХ
В нижних теремах никто не спал, кроме грудных младенцев. Отсутствие князя Василия, небывалое, непонятное, приводило в отчаяние не только княгиню Авдотью Кирилловну, но и великокняжеских детей. Елена и Феодосий то и дело выбегали в передний покой и спрашивали у сонного прислужника, не вернулся ли Вася, — сходи, погляди. И прислужник, в душе проклиная Василия, отправлялся на мужское крыльцо, где то же беспокойство мучило молодого Василия, сына Иоаннова, и дворцового дворянина Стромилова. Он разослал всех, кого было можно, искать Василия, но и посланцы уже воротились с пустыми руками, а князя все еще не было. На другой половине, у Елены, также никто не спал; муж Елены стонал, покрытый шубами и одеялами; Елена, накинув душегрейку, хлопотала с любимой своей татаркой около мужа, ожидая мистра Леона, за которым поскакало немало гонцов. При всем том, как ни велика была тревога на обеих половинах, но все ходили на цыпочках, говорили шепотом, боясь, чтобы шум не достиг до верху и не разбудил Иоанна… Вдруг в теремных коридорах раздалось слово «пожар»… Тогда шепот обратился в громкий крик: «Где?».
— Далече, зарево!
— Вася, ты, что ли? А что, мистр Леон приехал? — Все эти вопросы сливались в одно, и такой шум не мог не разбудить государя прежде, чем градоначальник князь Федор Петрович взошел наверх.
В предспальнике, при свете сонной лампады, освещавшей усыпанную самоцветными камнями икону, на обитой бархатом софе, во всей одежде сном крепким почивал комнатный боярин Мамон. Теремная тревога не возмутила бы богатырского покоя, если бы князь Пестрый не приложил руки к недвижным ногам Мамона.
— Вставай, боярин! Пожар на Москве, доложи государю…
— Пожар! Туши! — закричал во все горло Мамон со сна так, что на Москве-реке, вероятно, было слышно…
— Что с тобой? Государя перепугаешь…
— Что за шум? — сказал государь, пробужденный тревогой, выходя из опочивальни в полушубке на собольем меху и в длинноносых татарских туфлях. — Где горит?..
— Греческая слобода!..
— В третий раз, а оттого, что бражничают поздно…
— Да ты, государь, не приказал в их дела земской управе мешаться, так мы там и сторожников не держим.
— После об этом. Мамон, одеваться!
Мамон уже стоял с платьем. Иоанн сел, чтобы надеть сапоги, но боярин, испуганный своим чрезмерным восклицанием, вместо сапог на ноги Иоанновы надевал охабень [17] .
— Дурень! — сказал Иоанн грозно, и Мамон уронил охабень. По счастию, прибежали очередные дети боярские, одели Иоанна, подали ему шапку и трость.
— Мамон едет со мною! Туши пожар, туши, не будешь вперед бояться!..
— Да я и так его не боюсь! Вольно же князю стращать невзначай. Пришел бы, сказал: Мамонушка, изволь открыть ясные очи.
17
Охабень — верхняя одежда с прорехами под рукавами, четырехугольным откидным воротом.
— Изволь ехать.
И государь
— Зачем детей пугать! Верно, проснулись и встали.
— Да и не ложились, надежа-государь! — отвечала одна из нянек.
— Как не ложились? — И государь спешно вошел на половину княгини Авдотьи Кирилловны… В переднем покое, дрожа от страха, стояли Елена и Феодосия. Рыдания княгини раздавались в другой комнате.
— Что тут сталось? — спросил тревожно Иоанн.
— Ах, государь родитель, — с плачем отозвалась Елена. — Вася пропал без вести.
— Какой Вася?..
— Наш Васенька, тетенькин сын. Перед вечернями уехал — ни слуху ни духу! Нигде не нашли! Пропала наша головушка!
— Васенька, добрый Васенька! — с плачем вторила сестре маленькая Феодосия.
— Да растолкуй, кто поумнее, какой Вася?..
— Сын княгини Авдотьи Кирилловны, — дрожа, сказал подоспевший на шум Стромилов. — Поехал с Алмазом к Мефодию учиться, и ни тот ни другой не воротились…
— Послать искать именем моим! Приеду — доложить, что окажется.
— Боже мой! Ему хуже, — раздался в переходе голос другой Елены. — Что же мистр Леон?
— Там что еще?..
— Ах, государь! Спаси меня, — говорила, рыдая, царевна. — Муж мой.
Иоанн уже стоял у постели сына и расспрашивал о недуге.
— Это камчуга, — сказал Иоанн, — злая болезнь, если вначале не захватишь… Но сколько ни помню примеров, все выздоравливали. Вели, невестушка, теплым маслом ноги вытереть да погорячее бузины испить. Сын мой милый! Не допускай черной думы; мысль дает недугу крепость, а воля наша должна и болезнь мертвить. На слободе греки, видно, лишнее выпили и пожар затеяли. Еду тушить; ворочусь — зайду!..
— Греки! Греки!.. — возопила Елена. — Сердце вещее говорит мне, что и Ваню моего греки испортили…
— Вот уж и испортили; простудное зло… Будь покойна!
Иоанн вышел и остановился в коридоре перед Стромиловым.
— Отчего врачей нет, ленивый раб?
— Все были, государь, но ни одного Алена Степановна не приказала пускать. Все, говорит, греками подкуплены. Велела сыскать мистра Леона…
— И вы не могли его сыскать во всю ночь!..
— Едет, едет, — кто-то крикнул с крыльца.
— Пусть обождет меня у сына!
Иоанн вышел и сел на коня.
Несмотря на ночь, несколько бояр и две сотни боярских детей в полной готовности ожидали Иоанна. Князь Федор Пестрый поехал вперед, за ним боярские дети с фонарями и царским жезлом, тогда уже государь с боярами и остальными боярскими детьми. Над Греческою слободою стояло небольшое зарево, на востоке светлело; Иоанн ехал рысью; возле, задыхаясь от тучности, на тесном седле подскакивал Мамон, но смешной вид боярина не обращал на себя внимания государя, как обыкновенно. Иоанн был приметно мрачен и погружен в тягостные размышления, он даже не заметил, как мистр Леон, ехавший во дворец, увидав государя, остановился, слез с лошади и отвесил земной поклон. Слобода была полна народом, большею частью зеваками; зрителей было много, но тушить никто не хотел, издалека был слышен шум разговоров; по едва заметили царский фонарь, все затихло; большая часть бросились по домам, но не успели; царское слово, что сокол, облетело боярских детей, и те загоняли обывателей на пожарище, как уток, и принуждали тушить огонь. Когда государь подъехал к пожару, тушить уже было нечего: двор Меотаки представился сплошною громадою пламени; боярские дети оцепили пожарище, разломали заборы, чтобы не дать огню возможности распространиться.