Иоанн III, собиратель земли Русской
Шрифт:
— И не ошибся ты, государь родитель!
— А вот увидим! Что ты это, Василиса, подала мне такую подлую настойку, подай именинной, знаешь, что говоруном называют. Ну-ка, сынок, чай, от этого вина станет веселее.
— Дай Богу помолиться…
— Твоя правда — без Бога ни до порога…
— Горькое время. Чай, теперь и Курицын крестится?
— Да отчего же ему не креститься?
— И я то же говорю, государь же ему для молитвы и помощника прислал, честного инока с Чудова…
— Что ты говоришь?
— Правду.
— У Курицына?!
— Да! Прислал к нему врача в черной рясе и никого не велел к больному пускать…
— Господи! Неужели этот щенок еще кому ни есть проболтался…
— Холмский?
— А ты почем знаешь?
— Как не знать, государь родитель! Уж не выпить ли нам пива бархатного али меду заветного…
Старик не дал заметить, что он понял намек.
— Почему же и не выпить? — сказал он ласково. — Василиса, добрая ты слуга Василиса, у самых дверей стоишь; чуть позову — слышишь. Подай медку вологодского да чарочки… Да, сынок, видно, ты был на проводах у Холмского, с греками пировал.
— Нет, уж этим не кори!
— А где же ты про Холмского сведал?..
— Про то мне знать…
— Да и мне знать было бы не лишнее…
— Так и так все знаешь, да про себя держишь…
— Вот что! Как, сынок, и не держать про себя, что знаешь; и вас тому я учил, да не доучил; не вижу у вас открытого сердца к себе, отцу вашему, зато со всякой дрянью братаетесь.
— Не кори!..
— Не укор, а правда! Не твой ли сыновний долг, что узнал, услышал, ко мне принести; ведомо тебе, что я государев главный тайник, так подобало бы за отца стоять.
— А отцу подобало бы и нас в тайну принять, а то мы тебе чужих дальше. Не услышь я про Курицына да про водосвятие, и на ум бы не пришло, что и у тебя в хоромах нигде икон нет…
— Врешь, есть… Видишь сам…
— Да это мы с Василисой сегодня развешали.
— С Василисой! Кстати и она. А что, Василиса, снилось тебе в чулане?
— Страшный сон, государь боярин! Не испужайся!
— Рассказывай, рассказывай!
— Мне снилось, что тебя, боярин, чернецы постригали…
— Что же тут страшного? Бабий разум снов пугается. Ты, видно, со страха с Косым иконы навесила, не опросясь, а того не знаешь, что я их снял по обету, по тайному обету. Что дивно, так дивно. Обету моему срок вчера изошел; я и забыл за делами, а вы будто про обет мой знали. Чудно, право! Ну, сынок, теперь мы медку отведали, хочу тебя испытать и на первый раз поручить тайну. Поглядим, как ты с языком своим сладишь. Василиса, подай вчерашнее писание, вот те ключ. Хочу прочесть тебе…
— Про Холмского?
— А ты почем знаешь? Воротись, Василиса, не надо! Гей! Кто там
— Мы, — просунув голову в дверь гридни, пропищал татарчонок.
— Позови Луку!..
Настало молчание. И Косой, и хозяйка угадывали развязку, но ни тот ни другая не смели разинуть рта. Вошел Лука и, низко поклонясь иконам, поклонился и боярам.
— Лука! — сказал гневно боярин. — Ты нем и потому умен, а эта баба сорока, так не давай ей болтать; в огородницы!.. Пошла!
Лука замахал руками и, схватив Василису, потащил в переходы. Василиса только и успела сказать: «Молодой барин, берегись старого, не то и тебя постригут!..»
— Полно, сорока ли она? — сказал Косой, встав с места, приметно взволнованный. — Уж не вещая ли ворона?.. Прости, государь родитель, знаю твой норов: ты сказал, слова своего не воротишь, но она искренно была привязана к нашему дому…
— А кто ее просил об этой привязанности? Полно, Косой, уж не ко мне же она так больно привязалась. Видно, соскучилась меня до вечерни ждать; ну да это дело конченное, мы его в подвал отослали, пусть себе гниет, и для справки не надо.
— Смотри, родитель, чтобы твоя несправедливость пагубой не откликнулась… Сам говоришь, время горькое. Вот за Курицына уже принялись, пойдут выше! Теперь Иван не то, что прежде, родных братцев не жалеет, так тебя, двоюродного, не помилует. Сам ты помог Ивану окрепнуть; теперь с ним никто бороться не выйдет. Знаю, что у тебя сильна рука в царевиче, но тебе ли не знать, что Иван-младый — на одре смерти. Софья и греки, может быть, еще сегодня подымут голову.
— Слушай, сынок! Я гляжу и за тобой, и за Ваней в оба. На Мынинду плоха надежда, но из тебя может выйти прок, одно тебя губит — язык.
— Язык мой — враг мой, твоя правда, но я положил на него печать тайны, и чтобы тебе доказать, до какой степени умею языком моим владеть, скажу тебе тайну, которой ты не знаешь, да и никто не знает. Скажу потому, что делу тому и ты повинен, не то никогда бы не сказал.
— Ну, раскрывайся!
— А что за то?
— Да если тайна твоя того стоит, возьму тебя в советчики.
— Ну, так слушай, государь родитель. Поднялась опала на кабалу.
— Ну, — встав с места, сказал боярин…
— Только не отнекивайся понапрасну. Я той же веры, что и ты. Я знал твою тайну, а ты моей — нет.
— Ты прав, мы оба христиане, были и будем…
— Пока обстоятельства не переменятся, пока то нужно будет, а теперь мы христиане, теперь мы сами будем преследовать жидовский содом, не правда ли?..
Патрикеев молчал, опустив голову, сын продолжал:
— По счастию, немногие знают о твоем расколе. Князь Семен, да Курицын, да я…
— Откуда же ты узнал?..
— От тебя, сегодня, в этой гридне; ты обличил себя.