Иоанн III, собиратель земли Русской
Шрифт:
Мефодий уже перестал ходить и обратил на своего прежнего ученика проницательный взгляд, желая объяснить теперешнее его волнение. Смотрел-смотрел. Потер лоб, как бы что припоминая, и вдруг спросил:
— Скажи по душе: давно полюбил ты княжну великую?
Если бы загрохотал страшный гром среди полнейшего спокойствия в природе, при ясном лазурном небе, или бы вдруг тихие струи мелкой реки вздулись горами и опрокинулись на берег, грозя разрушением, — паника беспечных слушателей и зрителей такого чуда не сравнялась бы с поражением князя Василия при неожиданном вопросе учителя.
— Мы росли и… неприметно… неведомо, братски стали любить, — отвечал он, почти не владея собою.
— Я
— Да… давно… нет! Как бы тебе сказать.
— Понимаю!.. Не говори больше. Отношения твои старые к Зое… также мне известны.
Холмский затрепетал. Не обращая на это внимания, Мефодий продолжает сам, как бы раздумывая про себя:
— Вижу теперь, что гибельная случайность… подвернулся какой-то отшельник с неумелым советом… перевернул теперь счастье пары, без того… не страдавшей бы.
И опять, пройдясь несколько раз, теперь уже сочувственно скорбный и сосредоточенный, отец Мефодий, вздохнув, сказал:
— Ну, Василий, выйдем на пир… неравно заметят наше отсутствие.
Исчезновение их действительно заметили, но появление вновь не возбудило ни в ком интереса. Все слушали с напряженным вниманием беседу хозяйки со старшим Ласкирем, как видно, уже довольно выяснившую взаимные отношения Зои к Дмитрию Ласкирю, казавшемуся грустным.
— Так-то ты, деспина, и лишаешь нас всякой надежды на родство?.. Жаль!.. А таково бы славно пожить нам в дружбе да в согласии… Я, признаться, лелеял в душе надежду… что ты будешь наша…
— К сожалению… не могу, — чуть слышно отвечает Зоя, смотря в пол.
Холмский порывается что-то сказать ей, но Мефодий сжимает ему руку и на ухо говорит, предупреждая возражения: «Ты не должен!»
— Я хочу проститься с нею, — вполголоса отвечает ему Вася.
— Это — можно! Но дай ей кончить.
— Она уже кончила… К нам идет.
— Досадно!.. — глухо пробурчал Мефодий себе под нос и более явственно вымолвил: — Вечно опаздывает…
Сел и погрузился в мрачную сосредоточенность.
— Я еду, Зоя, прощай! — молвил Холмский, взяв за руку хозяйку, когда она проходила мимо него.
Она остановилась. Обратила на него глаза, полные слез, и — промолчала.
Он исчез. Все стали подниматься. Зоя просит побыть у ней.
— Гости мои дорогие, — начинает она голосом, полным волнения. — Я понимаю сама, что слова мои и отказ сделаться женою Дмитриевой вас изумили своею неожиданностью. С моей стороны безумство даже — готовы сказать вы, и совершенно вправе, — отказываться мне, вдове, от предлагаемого лестного союза с семьею, к которой питала всегда я самые дружеские чувства. Но… Это-то дружество больше всего и заставляет меня сознаться, что мне не должно разрушать счастье молодого красавца! Без меня найдет он достойную подругу, которая принесет ему любовь и преданность. Живя за двумя уже мужьями, я совершила бы преступление, если бы неразумно приняла великодушное предложение — не скажу вам, чтобы нелюбимого, напротив — любимого Дмитрия. Я не могу ему отплатить тою горячностью чувства, какую он мне дает беззаветно… Я стара уже для него!.. Не летами одними — хотя разница двух лет все же в супружеской жизни многое значит… Но не лета, не то, что я старее, должно удержать и остановить меня. На Руси браки, где невеста старше жениха, — не редкость, как и между нами, греками и гречанками… Нет… останавливает меня и не то, что молодой муж может скоро разлюбить старую жену. Забвение мужьями жен еще не столько великой бедою мне кажется, если бы я
На лицах гостей выражается полнейшее непонимание: что это такое?
Одна вдова Ряполовская, со свойственною ей находчивостью и бесцеремонностью, выкрикивает заключение свое: «Известно, баба дурит… только и всего! Зазноба женится не в ее высоту… вот сердце и срывает… непутная… незнамо што мелет!»
Мефодий встал и, не говоря ни слова, устремил на язву-болтунью такой суровый взгляд, что она стала теребить ширинку свою, шитую золотом, приговаривая скороговоркою: «Право же, так… вот сами увидите… хоть наплюйте мне!» И потупилась, не договорив, увидя бледную Зою со свитком в руке, подходящую к столу, поддерживаемую Василисою.
— Друзья! — сделав над собою, видимо, страшное усилие, молвила деспина, ослабевшая, обессиленная. — Вот мое последнее решение. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се яз вдова, раба Божья Зоя, деспотова жена Ондреева, пишу сию грамоту духовную целым умом и в своем смысле. Велит мне Бог исполнити мое обещанье — пострищись, и яз, Зоя, жонке Василисе, Ондреевой дочери, что была допрежь за князем за Иваном, за Юрьевым сыном Патрикеева, даю есми ей, Василисе, все мои животы и дом слободской, мою куплю на Москве, со всем скарбом и со всем, что довелось бы мне, Зое, напред взята от моих заемщиков и рублями, и добром всяким. И тем всем володети ей, жонке Василисе, бесповоротно, а послу си у сея грамоты моей душевной…» Подпишешь, друг Юрий Семенович? — обратилась она к Ласкирю, подавая калам. — И вас всех прошу, гости мои любезные… и тебя, отец мой духовный, Мефодий.
— Я!.. Никогда не приложу руки к такому писанью… Ты, Зоя, сама не ведаешь, что творишь, — молвил величественно Мефодий и, возвысив голос, прибавил: — И тебе, Юрий Ласкирь, запрещаю, как отец твой духовный, подписывать теперь эту грамоту… И вам всем… не советую, — обратился он к прочим гостям.
— За что такая немилость, отче, на меня грешную? — отозвалась в слезах Зоя.
— За то… что ты, как сказал я, сама не знаешь, что говоришь… в чаду в каком-то!
— И не хочешь ты поверить, отче, что такова моя воля… неизменная?..
— Не хочу и не могу… Чтобы судить, не изменна ли она… нужно время. А русская пословица говорит… у бабы волос долог, да ум короток… Все ей сейчас чтобы… сделалось.
— И это еще унижение?.. Не ожидала я! — молвила Зоя, зарыдав, и ушла.
— Спасибо тебе, отец Мефодий, что удержал обезумевшую, — подойдя к священнику, сказал молодой Ласкирь.
— Не за что благодарить тебе-то меня… Для тебя изо всего этого нет ни крошки выгоды… Твое дело, во всяком случае, потеряно.
Молодой человек склонил голову с полною преданностью.
— Но… для нее самой!.. За нее спасибо, — однако нашелся закончить он надорванным каким-то голосом.
Все разошлись как потерянные.
Садясь в сани свои с дочерью боярина Сабурова, только Марья Ивановна Ряполовская еще затараторила:
— Эти проказы на сем свете деются… Бабы-вдовы… с ума сходят… А что все причиною?.. Красота проклятая — прелесть бесовская на уловленье очам мужеским. Я… вдова… тоже… да…
— Ты, ластушка Марья Ивановна… совсем не в этих баб! — добродушно ответила наивная Соломония Юрьевна, нисколько не думая, что в этом возгласе ее скрывается злая ирония на белобрысую, неблагообразную, по меньшей мере, дочь Патрикеева.