Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3
Шрифт:
Последние слова архиепископа утонули в мощном яростном крике:
– Нет, никогда! Свобода! Вольность!
Подождав, когда народ выпустит пар, накричится, архиепископ поднял руку. Площадь начала замолкать, и тогда он продолжил. Мощный, натренированный на многочасовых церковных службах и пении голос его был слышен далеко:
– А не боитесь ли вы, братья мои, что снова соберет Москва на нас войско?
– За что, чем мы провинились? – раздалось сразу несколько голосов.
– Великий князь считает, что мы посылали к нему своих послов, чтобы признать его над собой государем, а теперь передумали и отказываемся, то есть, обманываем его.
– Но
– У-у, – ухнул народ, оборотившись на Феофила своим гневом.
Тот даже малость трухнул.
– Не приказывал я никогда ничего подобного ни Захару, ни кому другому. Не решаю я таких дел без народа, – сделал комплимент собравшимся владыка.
Но это не умиротворило людей.
– Смерть предателю Овину, – раздалось из толпы. – Сме-е-ерть! – разнеслось по площади. – Почему нет его здесь на вече? Где другие изменники?
– Правда, что посадник Василий Никифоров крест целовал великому князю? – вновь раздался звонкий голос Арбузьева.
– А ты откуда знаешь? – переспросил кто-то.
– Овин многим это говорил, кто пытать его ездил. Мол, Иоанн потому и прицепился к Захару и Назару, что перед тем Никифоров ему клятву верности дал от имени всего Новгорода. Да еще и присягнул ему против нас служить!
– Где Василий проклятый? – бесновалась разозленная толпа.
Мысль о том, что из-за двух-трех изменников великий князь Московский может лишить весь город свободы или пойти на них войной, враз овладела умами. Многие вспомнили страшные побоища, устроенные москвичами пять лет назад на новгородских землях, когда погибли тысячи людей, в том числе и совсем ни в чем не повинных, когда город был ограблен едва ли не до нитки.
– Вот он, вот он, вот!
На свое несчастье, чувствуя свою невинность и желая оправдаться сразу перед всеми, посадник Василий Никифоров спокойно явился на вече и стоял неподалеку от вечевой башни, где его и прихватили несколько простых житьих людей. Они потащили его к возвышению, на котором продолжали стоять архиепископ и другие вожди города. Посадник пытался отбиваться и говорил что-то в свое оправдание, но его толкали, пихали, не слушали.
Владыка вновь поднял руку и, когда немного стихло, пригласил Никифорова на постамент, чтобы объясниться. Когда Василий, крепкий, немолодой уже боярин, поднялся, шум немного стих – люди хотели услышать его объяснения.
День выдался прохладный, на посаднике в честь большого вече был надет дорогой синий терлик – узкий длинный кафтан с пуговицами, обшитый сверху золотым шитьем. Верхние пуговицы кафтана озлобленный народец уже успел оторвать, и потому из-под ворота торчал край расшитой белой рубашки, тоже чуть надорванной. Длинные волосы его, подвязанные сзади простой бечевкой, растрепались, он пригладил их и начал взволнованно, но громко и честно объяснять:
– Да, целовал я крест великому князю, но только в том, что буду служить ему правдой и добра ему хотеть. Он же меня изменником называл, жизни лишить грозился. Но не целовал я креста на государя своего, на Великий Новгород не замышлял никакой измены!
– Врешь, переветник, – закричала толпа, которая уже жаждала мести. – Врешь, изменник! Собака!
Над толпой взмыли кулаки, а в одном месте мелькнуло лезвие топора. Феофил хотел вступиться за Василия, которого хорошо
– Стойте, – крикнул архиепископ, – стойте, надо судить, доказать его вину!
Но его голоса уже никто не слушал. Озверевшая толпа молотила Никифорова, вымещая на нем все накопившееся за напряженный месяц зло и свой страх перед будущим. К разъяренной, истязающей посадника кучке плавно приплыл по воздуху передаваемый из рук в руки топор, и вот сверкнуло в воздухе его большое острое лезвие. Народ отхлынул, но тот, кто бил, уже не мог остановиться. Он махал и махал топором, пока от Василия, крепкого и недавно еще совсем здорового мужика, не остались лишь красные куски мяса, перемешанные с обрывками одежды, клоками волос и окровавленными алыми кусками бывшей белой рубахи. Арбузьев, поняв, что убийца разошелся не на шутку, изловчился и перехватил в воздухе из рук этого полупомешанного мужика мокрый, окровавленный топор. А когда тот, не умея и не желая остановиться, кинулся и на самого Арбузьева, дал ему по башке обухом так, что убийца сразу осел и притих. На какое-то мгновение толпа замерла, люди заглядывали через головы друг друга, чтобы увидеть то, что осталось от только что стоявшего перед ними Василия Никифорова, но сознание столь легкой победы и вид крови только раззадорили некоторых заводил, и над толпой разнесся крик:
– Теперь пусть Овин ответит перед народом! Смерть Овину!
Архиепископ с ужасом представил, что может натворить эта страшная толпа, и попытался остановить ее:
– Стойте, не смейте, грешники! – кричал он.
Часть народа послушалась владыку и осталась стоять возле постамента. Но чуть не сотня мужиков, разогретых возбуждением и жаждой мести, тронулась уже с места. Кто-то незаметно, но настойчиво вытянул из руки Арбузьева топор, и уже через минуту его лезвие мелькнуло над удалявшейся оравой.
В это время брат Захария Григорьевича Овина Кузьма скакал верхом на лошади в сторону своего дома. Он стоял на самом краю площади и видел все, что происходило на вече. Схватив привязанного им к забору коня, он помчался предупредить брата о надвигающейся на их дом опасности. Хорошо, что вече проходило на Торговой стороне, а дом Овиных располагался на Софийской, и их разделял длинный Великий мост через Волхов. Сознание надвигающейся беды сжимало сердце Кузьмы, несмотря на то, что сам он не бывал в Москве и не мог отвечать ни за реальные, ни за мнимые преступления брата. Но он понимал, что эти разъяренные люди могут сейчас запросто разнести весь их дом с его хоть и крепкой, но вполне уязвимой оградой, с его прочными дубовыми воротами, которые вряд ли устоят перед натиском сотни озлобленных мужиков и под их топорами. А там под руку попадут и жены, и дети…
Он представил свою милую Арину, сыночка Василия, которые жили вместе с ним в отцовском доме, под одной крышей с братом Захаром и его семьей. «Господи! Хоть бы их-то спасти, хоть бы дом спасти, чтобы не оставить детей беспризорниками», – думал Кузьма, слившись с конем в едином порыве скорее доскакать до дома. Как хорошо, что он отправился на вече верхом, что не полез вперед к вечевой башне, а схоронился незаметно за великокняжеским дворцом, что надвинул свою шапчонку на лицо, чтобы не привлекать к себе внимания. Это Господь его надоумил, слава тебе, Всевышний!