Иоганн Гутенберг

Мэн Джон

Седжон также сделал еще один неоспоримый шаг вперед. Недовольный сложностью старой системы письменности, основанной на китайском письме, и ее несоответствием корейскому языку, он решил разработать новую систему и приказал ученым изучить все возможные решения. Специалисты нашли два варианта: уйгурское письмо, которое применяли для записи отлично знакомого корейцам языка – монгольского; и письменность, разработанную тибетским монахом Пагпа для записи различных языков Монгольской империи, в том числе китайского. Это письмо тоже было алфавитным.

Итак, Седжон приступил к делу и разработал собственный алфавит для корейского языка. Результат опубликовали в 1443—1444 годах (примерно в то же время Гутенберг работал над своими загадочными «авантюрой и искусством»

в Страсбурге). Алфавит Седжона считался и до сих пор считается выдающимся творением. Как он сам писал во введении к «Правильным звукам для обучения народа», «среди необразованных людей были многие, которым было что сказать, но они не могли выразить свои чувства. Я опечалился этим и разработал новую письменность из 28 букв. Я хочу, чтоб каждый мог с легкостью ею пользоваться». Для освоения китайского письма требовались годы, но хангыль (кор. – великая письменность), как стало называться это письмо, «мудрый мог выучить до того, как закончится утро… С его помощью можно записать все – даже звук ветра, крик журавля и лай собаки».

Император Седжон приступил к делу и разработал собственный алфавит для корейского языка.

Тем не менее никакой революции не последовало. Хангыль использовался в нескольких проектах Седжона и в буддийской литературе, но не распространился по стране, потому что корейская элита боялась потерять китайскую письменность – неотъемлемую часть ее элитарности. Даже несомненно выдающегося изобретения самого императора было недостаточно для того, чтобы преодолеть консерватизм и привести к техническим и социальным изменениям. Лишь после 1945 года хангыль начал медленно получать признание – сначала в коммунистической Северной Корее, а затем, в 1990-х годах, в Южной Корее, где Седжон стал национальным кумиром.

* * *

Контакты между Востоком и Западом навели некоторых исследователей на мысль о том, что события в Азии могли каким-то образом повлиять на развитие книгопечатания в Европе. Имевшиеся связи были достаточно развитыми для того, чтобы идея могла распространиться среди разных культур и континентов. Несторианские миссионеры – последователи жившего в V веке еретика Нестория, отказывавшегося называть Деву Марию Богородицей, – вели свою деятельность в Северной Монголии еще до времен Чингисхана; некоторые монахи контактировали с монголами (например, два монаха, совершивших путешествие в Монголию в середине XIII века); к тому же торговые пути простирались через всю Среднюю Азию. Кроме Марко Поло еще несколько путешественников сообщали об использовании в Монгольской империи китайских бумажных денег. Но, очевидно, никто из них не посчитал ксилографию чем-то выдающимся – так или иначе, подобные вещи делались и в Европе – и никто не сообщал о книгопечатании подвижными деревянными или керамическими литерами. На Западе даже не упоминали об использовании подвижных металлических литер в Корее. К тому времени как Седжон изобрел свой алфавит, даже если бы кто-нибудь из европейцев обратил на это внимание, было бы уже слишком поздно для того, чтобы что-либо изменить.

События в Азии могли каким-то образом повлиять на развитие книгопечатания в Европе.

Таким образом, восточные культуры обладали предпосылками, которые теоретически могли способствовать изобретению книгопечатания. Однако за описанными выше положительными моментами скрываются некоторые недостатки и отсутствие элементов, необходимых для изобретения, сделанного Гутенбергом:

• слишком сложные системы письменности: для книгопечатания нужна алфавитная основа;

• консервативность укоренившихся систем письма: никто не был заинтересован в переменах, даже если их инициатор – сам император;

• неподходящее качество бумаги: китайская бумага подходила только для каллиграфии и ксилографии;

• отсутствие на Востоке винтовых прессов, так как там не пили вина, не выращивали маслин и использовали другие методы высушивания бумаги;

•

большие затраты на книгопечатание: ни в Китае, ни в Корее, ни в Японии не существовало системы, которая могла бы выделить деньги на исследования и разработку.

Вместе с тем в 1440 году в каждом большом европейском городе были все элементы, необходимые для изобретения Гутенберга, в связи с чем может возникнуть вопрос: почему же в таком случае аналогичная идея не пришла в голову кому-нибудь другому? В действительности кое-кто очень близко подошел к подобной идее.

* * *

Это произошло, или почти произошло, в Авиньоне, городе на юге Франции, где с 1309 по 1377 год располагалась папская резиденция. Фактически Авиньон тогда не был французским городом официально – он принадлежал королю Неаполя и был выкуплен папой в 1348 году; лишь в XVIII веке город присоединился к Франции. Но папы были французами и находились под контролем Франции. Затем на протяжении 30 лет (в период Великой схизмы) большой укрепленный дворец являлся резиденцией антипап, тогда как папы снова правили в Риме. Авиньон возвышался над Роной, через которую в XII веке был переброшен мост. Его огромные арки скрывали в своей тени танцевавших под мостом гуляк. Три арки, простирающиеся через всю реку, сохранились до наших дней.

В этот центр образования и торговли прибыл чешский немец – Прокопий Вальдфогель (Лесная Птица) – это имя вполне подошло бы кому-нибудь из героев «Волшебной флейты». Сбежав из Праги во время гуситских волнений, Вальд фогель поселился в Люцерне, а затем в 1444 году перебрался в Авиньон. Согласно судебным хроникам, он, как и Гутенберг, работал ювелиром. У Вальдфогеля было два стальных алфавита и различные металлические «формы». Он предлагал школьному учителю по имени Манаудус Виталис (или Мано Видаль на французском) обучить его «искусству искусственного письма». В 1446 году некий Георг де ла Жарден принял его на работу, пообещав сохранить искусство в тайне, а еврей, занимавшийся печатью на ткани, договорился с Вальдфогелем об изготовлении наборов еврейских и латинских букв.

Чешский немец Прокопий Вальдфогель, как и Гутенберг, работал ювелиром. У него было два стальных алфавита и различные металлические «формы».

Хотя эти алфавиты необязательно должны были использоваться для книгопечатания – ведь нигде не упоминается о прессах и изготовлении инструментов или литер, – но вся секретность странным образом напоминает работу Гутенберга, вследствие чего возникло множество спекуляций на тему возможных связей между ними. Например, в 1439 году, когда Вальдфогель поселился в Люцерне, у партнеров Гутенберга – братьев Дритценов – тоже были там дела; хроники Авиньона упоминают о серебряных дел мастере Вальтере Рифле, который, вероятно, мог быть родственником партнера Гутенберга Ганса Риффле. Дошли ли до Вальдфогеля слухи о работе Гутенберга в Страсбурге? Использовал ли он его знания для того, чтобы получить небольшую прибыль в Авиньоне? Был ли он близок к чему-либо более существенному? Или же мы находимся на ложном пути (поскольку писцы также называли свою высококачественную каллиграфию искусственной, чтобы привлечь учеников)?

Мы никогда об этом не узнаем. Вальдфогель бесследно исчез, не оставив после себя ни книги, ни пресса, ни пунсона, ни формы, – лишь намек на то, что Гутенберг не без причин пытался сохранить свою работу в тайне.

* * *

Фактически вплоть до ХХ века бытовало мнение, что Гутенберга могли опередить в Голландии. Здесь в нескольких богатых городах – Лейдене, Харлеме, Утрехте – велась активная торговля ксилографическими книгами, отпечатанными с деревянных блоков, на которых были вырезаны целые страницы с текстом и различными изображениями. В Харлеме жил производитель ксилографических книг по имени Лоренс Костер. На протяжении 300 лет Костер был для Харлема тем же, чем Гутенберг для Майнца. Согласно местному преданию, Костер – автор изобретения, которое украл Гутенберг.