Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Шрифт:
Вы когда-нибудь заглядывали на его лекции или семинары?
Нет, я попадал только на его выступления перед русской аудиторией.
С кем близко дружил Бродский в Энн Арборе, помимо Профферов и вас?
Там жил его старый друг — Гаррик Восков, и мы встречались вместе у Гаррика. Я знаю, что к нему приезжала дочка Эткинда, Маша. Но чаще мы с ним встречались у Профферов.
Изменился ли Иосиф в Америке — стал ли более тактичным, научился ли формальному общению?
Тоже я вряд ли лучший свидетель в этом плане: почти все наши встречи происходили в таком интимном кругу, где он расслаблялся и чувствовал себя как дома. Один раз я видел его в боевой раскраске, когда при стечении народа на поминках Проффера, уже после торжества и выступлений, к нему подошел с какими-то претензиями писатель Саша Соколов. И вот как он его отбрил, это я слышал, довольно резко, не хотел бы я, чтобы меня кто-нибудь так отбрил. Так что хватка зековская
Почему Бродский так идеализировал язык? Был ли язык, в частности русский язык, для него заменой России? Или просто помогал ему сохранить свою сущность в иноязычной среде? Или его педалирование на значение языка всего лишь дань общему лингвистическому поветрию XX века?
Я не знаю о его отношениях с лингвистическими научными сферами, но я думаю, каждый из нас обожает ту сферу, где он ощущает себя блистательным мастером. И наслаждение от работы со своим материалом переполняет душу художника. Наверное, если бы музыканты были красноречивы, они бы объясняли нам, какое это важное счастье — музыка, да я государством буду управлять при помощи своего рояля. Я помню, один знакомый фотограф, Лев Поляков, когда надо мной сильно сгущались тучи и друзья даже ждали ареста после допроса моего в КГБ, все спешили как-то утешить, поддержать, Поляков приехал и привез фотографию, которую он сделал и подарил мне ее как предмет, который должен во всем утешить, помочь и избавить от этой напасти. Он снял толпу, ликующую на каком-то празднике, через голову партийного босса, страшный лысый такой череп. Очень пугающая фотография, не знаю, как она могла утешить кого-то.
— Иосиф считал, что "литература не о жизни, да и сама жизнь не о жизни, а о двух категориях: о пространстве и времени". На ваш взгляд, это сужение или расширение рамок литературы?
Мы уже упоминали начало поэмы "Шествие". Страх быть банальным в Иосифе жил всегда. Поэтому многие его высказывания, мне кажется, рождались только из того критерия, что вот я сейчас что-то скажу, что уж точно не банальное. Я так с осторожностью эти его максималистские формулы воспринимал, иногда даже сердился на него. Однажды, я помню, он написал статью о событиях в Польше в начале 80-х годов: коммунисты давили рабочих, подавляли движение "Солидарность". Ему понравилось истолкование, что финансисты западные не пришли на помощь, и он создал формулу, что "Солидарность" задавили не танки, а банки. Рифма!
Боюсь, что к этой же категории оригинальных гипербол вы отнесете и следующее высказывание Бродского: "Ни язычество, ни христианство недостаточны сами по себе, взятые по отдельности: ни то ни другое не может удовлетворить полностью духовные потребности человека", — пишет он в эссе о Кавафисе. Одни называют Бродского христианином, другие — язычником, а третьи — иудеем. Кто он для вас.
Когда разразилась английская революция XVII века, был целый взрыв религиозных христианских новых сект и среди них (мне доводилось изучать все это, когда я писал исторический роман о кромвелевской революции) была секта, которая называла себя seekers. Это были христиане, которые ощущали себя последователями Христа, но утверждали, что ни одна из существовавших церквей не удовлетворяет их, поэтому они продолжают искать — to seek. Я думаю, Бродский был seeker, вечный seeker. Я и себя причисляю к ним. Я послал ему свою статью "Крысолов из Петербурга" еще в рукописи и приложил к ней открытку с просьбой сделать multiple choice (выбор из разных ответов): в квадратиках — прочел с восхищением, с удовольствием, с интересом, с недоумением, с недовольством. И самое страшное последнее — читать не стал. Он отметил квадратики: с интересом и с удовольствием. На открытке оставалось еще место и вокруг него он стал писать: "Игорёк, мои отношения с Богом все же сложнее…" Места было так мало, что текст остался недоконченным. Когда он говорит, что "не могут удовлетворить душу человека", он делает незаметное обобщение, ставя знак равенства между всеми людьми. Огромное большинство людей вполне удовлетворяются существующими религиями и живут в мире с собой и с Богом, и с мирозданием. Иосиф часто, мне кажется, экстраполировал свое душевное состояние на всех людей, хотя мог, отвечая на вопросы в зале еще совсем молодым, сказать, когда его упрекнули в дерзости из зала, он ответил: "Что позволено Юпитеру, не позволено быку" [24] . Так что высокомерия тоже было в нем достаточно. Но часто в рассуждениях он забывал об этой разнице и приписывал людям то, что было свойственно ему как исключению.
24
Это было на "турнире поэтов" в 1959 году. Но И. Б. ответил не просто высокомерной фразой — он прочитал стихотворение, построенное на этой фразе. — Ред.
Дано ли нам, его современникам, понять все многообразие и величие мира Бродского? Ведь даже великий Солженицын не понял Бродского. Вы ответили ему спокойно и достойно [25] . Но все-таки в чем дело? Может быть, в том, что Солженицын был и остался советским человеком, а Бродский был и остался человеком
Я попытаюсь разбить ответ на два. Во-первых, люди, которые обожают стихи Бродского и находятся под его сильным влиянием, из них никогда никто и не посмеет и не подумает, что он может охватить всего Бродского. Нормальный человек понимает, что это как огромный парк, ты вошел в него и ты понимаешь, какой это огромный прекрасный парк, но это не значит, что его сможешь или должен обойти его целиком и весь увидеть. Тебе довольно того, с чем тебе повезло соприкоснуться и полюбить. Эти люди совершенно особняком стоят от людей, которые не получили от Бродского того волшебного, душу поднимающего мира и переживания, то есть находящиеся к нему во враждебной позиции. Я думаю, это абсолютно нормально. Мы должны быть готовы к тому, что человек, создающий свой мир художественный с такой напряженностью и силой, как Бродский или как Солженицын, мы должны ожидать их несовместимости. Я свой ответ Солженицыну, если помните, начинаю с воспоминания о знаменитой истории о том, как Толстой отвергал Шекспира, а Владимир Соловьев — Лермонтова. Мне довелось выступить с лекцией в Испании недавно, где я попытался осветить несовместимость миров Толстого и Достоевского. Потом это превратил в статью. И когда Толстой отвергает Достоевского, а Достоевский сторонится Толстого, это ни о чем не говорит, не умаляет ни Достоевского, ни Толстого. Это мореплаватели в океане духа, которые плавали разными маршрутами и разными морями. И они приносят рассказы о своих плаваниях, картины этих плаваний. И мы должны помнить, что они в разных морях плавают.
25
Игорь Ефимов. Солженицын читает Бродского // Новый мир. 2000. № 5. С. 231–235.
Вы думаете, что Иосиф бы огорчился, прочитав статью Солженицына? Сам он куда великодушнее отзывался о Солженицыне, называя его советским Гомером, хотя и не принимал его стилистики.
Я думаю, не огорчился бы. Уж про это он знал, про то, как всякий мощный творческий дух вынужден отвергнуть все существующее, чтобы построить настоящее здание, к этому он был вполне готов. И его отношение никогда не строилось на "признание за признание". Вы, конечно, помните, как в каком-то из интервью всплыл рассказ о том, как Ахматова ему сказала: "Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои стихи" [26] . И он заметался. Но поэтический мир Ахматовой был ему настолько близок помимо стихов (то, про что Цветаева писала: "Поэт — это прежде всего состояние души"), он слышал ее напрямую, и она слышала его.
26
Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 225.
И все-таки в статье Солженицына содержатся очень обидные обвинения Бродскому: что он не любит Россию, что у него плохой русский язык, что он недостаточно интересовался еврейской темой, что и сострадание ему несвойственно, и прочее и прочее. Это не то, что он отвергает его мир, как вы деликатно и щедро интерпретируете статью о Бродском Александра Исаевича.
Про Александра Исаевича я придумал короткий "ефимизм", как я их называю. Александр Исаевич может написать мемуары под названием "Лагерь, который всегда с тобой" с эпиграфом "Вермонтский волк тебе товарищ". Александр Исаевич может стать рядом с судьей Савельевой по несправедливости своих обвинений. Русский язык Александра Исаевича — это кошмар. Его обращение с историческими темами ни в какие ворота: еврейскую тему лучше бы он не затрагивал. Но что делать? А вот Толстой в 1908 году пишет жене Черткова: "Я тут всё забывши начал читать всеми забытого Достоевского. Мне сказали, что "Братья Карамазовы" это очень хорошо. Начал и не смог преодолеть отвращения к этому кривлянию, к этой истерике языка". Ну что мы будем с этим делать?
Описал ли Бродский наш тоталитарный опыт с достаточной убедительностью?
Думаю, что нет. Он реагировал на него замечательно и ярко, ближе всего к этому подошел в "Речи о пролитом молоке": "Календарь Москвы заражен Кораном" (2:27) и там чудно сформулировал эту границу: "Я не занят, в общем, чужим блаженством. / Это выглядит красивым жестом. / Я занят внутренним совершенством: /полночь — полбанки — лира" (2:32).
Следует ли придавать какое-то значение тому, что российское правительство не извинилось перед Бродским за суд и ссылку, за все страдания, причиненные ему советской властью?
Я думаю, что нет. По моим политическим представлениям, не должно новое правительство извиняться за деяния режима, которому оно пришло на смену.
Ну смотрите, Папа Римский продолжает извиняться за все плохие деяния католиков.
Да, но ведь не было разрыва, не было крушения и свержения католической церкви. Папа несет ответственность за всю историю католической церкви. Это абсолютно логично и правомочно.
Но и Горбачев, и Ельцин, и Путин — все они бывшие коммунисты, одобрявшие в свое время политику партии.