Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)
Шрифт:
Кивал вроде одобрительно, но не высказывался, мычал что-то малоопределенное. По-моему, он проводил различие: одно дело — быстрый живой отклик, другое — нечто основательное, как о классике. А может, просто меня не хотел обидеть.
Как-то, единственный раз в жизни, я взялся переводить с английского большой фрагмент из его статьи "Нескромное предложение" — не для печати, на это я бы не решился, а для радио. Принес перевод Бродскому, он прочел, сделал буквально три-четыре поправки, сказал, что все в порядке. Я страшно воодушевился и спрашиваю: "Ничего, значит, получилось?" Он отвечает: "Ну если серьезно браться, все переписывать надо, но вообще
Вы были составителем сборника Бродского "Рождественские стихи". Удовлетворило ли вас объяснение поэта, почему он так часто обращался к этому сюжету? Что вы можете сказать об отношениях Иосифа с Богом?
Мне кажется, он — как человек, воспитанный в советской не только безбожной, но и бессмысленной системе — остро ощущал необходимость установления для себя мировоззренческих ориентиров. Вспоминаю, как он обрадовался моей идее собрать рождественские стихи в отдельную книжку, как заговорил о том, что человечеству в целом и каждому человеку в отдельности нужна точка отсчета, а она уже натуральным, традиционным способом есть — Рождество Христово.
Человек он был, безусловно, нецерковный. Но помню, когда осенью 1995-го мы гостили у Бродских в Италии, в загородном доме родителей Марии под Луккой, они показали церквушку на вершине отдаленного холма, где крестили Нюшу. Иосиф об этом крещении дочки говорил с большим подъемом, о том, как замечательно, когда из дома видна церковь, в которой тебя крестили.
Что до его отношений с Богом, могу только повторить то, что он мне сказал в разговоре о рождественских стихах Пастернака: "Совершенно непозволительные вещи — гадать по поводу его религиозных ощущений".
"Неверье — слепота, а чаще — свинство". Можно ли всерьез принимать неоднократное заявление Бродского о том, что он считает себя кальвинистом?
Об этом высказаться могу, потому что здесь вопрос не религии, а мироощущения и самовоспитания. Конечно же, Бродский прекрасно знал суть кальвинизма, и шире — протестантства, знал о первостепенном значении благодати и предопределения, но не случайно вычленял то, что ему самому было важно. Общение с высшей силой без посредников — первое. Второе — высокая степень личной ответственности. Попросту говоря, он ни на кого ничего своего не хотел перекладывать, ни на кого, включая…
Поклонение языку, абсолютизация языка, отождествление языка с Музой. Где истоки этого логотеизма?
По-моему, в атеистическом воспитании, в котором мы все выросли. Свято место пусто не бывает, а религиозное чувство в каждом человеке живо, оно действительно — святое место. Для Бродского это место занял язык, который был не просто Музой, но и той силой, которая и музами повелевает.
Лирического героя Бродского всюду сопровождают тени великих. Почему он в них так нуждался?
По сути дела, здесь снова разговор о точках отсчета. Для Бродского — прежде всего это античные авторы: Вергилий, Гораций, Овидий, Проперций. Иерархия в культуре — вещь не только необходимая, но и более чем натуральная: сама по себе оппозиция "нравится — не нравится", "люблю — не люблю" есть расстановка
Большинство английских и американских поэтов считают английские стихи Бродского посредственными. Бродский не мог не понимать степень риска. Что толкало его писать стихи на английском?
О качестве его английских стихов судить не берусь, замечу только, что стихов этих немного, Бродский же по-английски писал в основном прозу. Что до побудительного мотива, думаю, вот именно это — желание сблизить русскую культуру с мировой. В нем ведь силен был культуртрегерский позыв — взять хоть его затею создания Русской академии в Риме, куда могли бы приезжать русские поэты, писатели, художники, как бывало когда-то.
В 1997 году в Петербурге я принимал участие в конференции по Бродскому. Все выступавшие петербуржцы говорили о "печальном юбилее" — 25-летии отъезда Бродского из России. Поразительно провинциальная печаль. Поэтический глобус Бродского — беспрецедентно для нашей словесности равен глобусу географическому. Нью-Йорк, Средний Запад, Швеция, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме не места проживания или пребывания, а художественные события, равноценные у Бродского явлению Петербурга-Ленинграда. "В каких рождались, в тех и умирали гнездах" написал он не о себе. А о себе: "Усталый раб — из той породы, что зрим все чаще — под занавес глотнул свободы". Его отъезд 4 июня 1972 года был переездом в мировую культуру.
Вам известно, почему Бродский не принимал ни французскую поэзию, ни французскую культуру вообще, несмотря на несколько очень близких друзей-французов?
Известно, прежде всего, с его слов. Он считал, что французская культура по преимуществу декоративная и отвечает скорее на вопрос "как", чем "что". Однако выделял Паскаля, Пруста, Бодлера, Дю Белле, потом назвал еще несколько имен, засмеялся и сказал, что из таких исключений уже составляется правило. Что до Пруста, то он его ставил на первое место среди прозаиков XX века. Как-то я предложил Бродскому идею книжки, на которую он откликнулся охотно: выбрать пять прозаиков уходящего столетия и поговорить о них. Идея возникла за полгода до его смерти, так что не воплотилась. Но пятерка Бродского выглядела так: Марсель Пруст, Андрей Платонов, Роберт Музиль, Уильям Фолкнер, Джеймс Джойс.
Мне кажется, его неприязнь к Франции объяснялась просто: он не любил мест, где не мог хоть как-нибудь объясниться, а французского не знал совершенно. Правда, после женитьбы на Марии, поклоннице французской культуры, его отношение несколько изменилось.
И еще: в сознании Бродского существовало некое противопоставление — отчасти исторически объяснимое — двух романских стран: Франции и Италии, с решительным выбором в пользу Италии.
Чем, по-вашему, объясняется такая любовь Бродского к Италии?