Иосиф Грозный(Историко-художественное исследование)
Шрифт:
В этот день Сталин принял наркомов боеприпасов, танкового вооружения, артиллерии, директоров Тагильского танкового завода, Челябинского и Сталинградского тракторных, Горьковского имени Молотова, Московского завода имени Сталина, наркома путей сообщения Кагановича, секретаря ЦК Щербакова, бывшего начальника ГРУ Голикова, генерала НКВД Маландина, генерала НКВД Артемьева, секретаря ВЦИК Горкина, Михаила Ивановича Калинина — всего свыше сорока человек…
Рабочий день заканчивался в первом часу ночи, когда Поскребышеву было приказано подать машины, и усталый до, казалось, невозможного предела Сталин через свой спецподъезд спустился по крутой лестнице и вышел на мощенный темной брусчаткой кремлевский двор. Кислая холодная ночь была над Москвой, несло снегом вперемежку с дождем, по глухому, темному небу белыми торопливыми призраками бежали облака, и угольки
Поодаль с группой охраны стояли генералы Румянцев и Власик. Они ждали, в какую из четырех машин сядет Сталин. В целях безопасности он теперь стал ездить в разных машинах и очень часть садился в первую — невзрачную черную «эмку», или в предпоследнюю — «Паккард», или в последнюю — тяжелый «Роллс-Ройс». Почти никогда Сталин не ездил во второй машине.
Поскольку ночью через затемненную Москву и по арбатским переулкам ехали очень медленно, Сталин часто дремал в машине, а то и засыпал, перегруженный и утомленный событиями дня. Казалось бы, дурная была эта его привычка — вмешиваться во все дела и детали, какие можно было бы перепоручить другим. Но Сталин столь часто убеждался в магическом действии своего имени и власти, что предпочитал, особенно теперь, в войну, решать даже частные вопросы сам. Вот, для примера, сегодня он вызвал директора автозавода ЗИС Лихачева и предложил ему в кратчайший срок удвоить выпуск столь нужных армии автоматов «ППШ». Лихачев доказывал: это невозможно… Нет станков, помещений, специалистов, рабочих. Все обоснованно. Но Сталин тут же решил эти проблемы: помещения нашли, станки тоже. Рабочих приказал немедленно обучать [7] .
7
Для сведения. К 1943 году ЗИС (теперь имени Лихачева) дал фронту МИЛЛИОН автоматов «ППШ».
Сегодня, сев в машину, Сталин не задремал. Все эти дни, получив донесения своей разведки о наступлении на Сталинград, он изводил себя мыслями: «А что, если немцы возьмут этот город?» Кому-кому, а Сталину он был знаком до мелочей. Тогда, в Гражданскую, он руководил обороной этого Царицына от Деникина и красновцев, жил в вагонах при станции, наспех оборудованных под штаб, занимался и мобилизацией в Красную Армию, и сбором хлеба, и отправкой эшелонов в голодную Москву, где рвал и метал сумасшедший Антихрист, и расстрелом мятежников, генералов и полковников, выезжал на позиции, не раз попадал под обстрел шрапнелью, сидел в окопах, ползал по оврагам — все это мгновенными вспышками сейчас возвращалось к нему.
Степь. Чахлые лесочки. Овраги. Нелюдимо текущая страшная Волга, напоминавшая еще более жуткие дни его ссылок. Отчаянная борьба за снаряды, продовольствие, винтовки. Все это было бы и вовсе ужасно, но с ним, Сталиным, жила тогда 16-летняя девочка, похожая на армянку, толстая, пышная, нежно-лукавая, именно там ставшая его женой, — Надя Аллилуева, секретарша, машинистка. Лживые историки договорились до того (это уже после смерти Сталина), что он якобы ее изнасиловал! Чушь абсолютная, ибо его отношения с Надеждой начались еще в Москве, с согласия родителей, а вот забеременела Надя действительно там, в бронепоезде, стоявшем на путях царицынской станции.
Вместе со Сталиным там жили и отец Надежды, и ее брат Павел. Этот Павел, сыгравший в жизни сестры, да и самого Сталина, столь страшную роль (вспомним, что он привез ей дамский пистолетик, из которого Надя застрелилась), был большим дураком, и однажды, привлеченный стонами и криками сестры в любовном экстазе (имела такую привычку), вперся в незакрытую дверь спального купе… За что Сталин с бранью вышвырнул его… А позднее отправил обоих Аллилуевых в Москву.
Да… Было дело… Царицын… Царицын… Теперь уж никто и не вспоминает этого названия. А есть Сталинград. И останется Сталинградом… Почему-то не было сомнения после сегодняшнего совещания: Сталинград немцы не возьмут, Сталинград не сдастся.
Когда машины вырвались на простор Можайского шоссе, Сталин, скорчившись на заднем сиденье, уже спал и проснулся лишь перед въездом в ворота кунцевской дачи. Хмурясь и вздрагивая, разгибаясь от неудобного сидения в машине, он прошел в подъезд, но все-таки почувствовал
— Невкусно, Иосиф Виссарионович?
— Нэ в этом дэло… Устал.
— Конечно… Не щадите себя…
— Тэбя — тоже… Налэй мнэ чай…
— Посмотрите на меня! — сказала она, улыбаясь, беря его бокал и подходя к умывальнику, который недавно сделали в спальне. Это был ритуал, исполнять который требовалось неукоснительно. Валечка под взглядом Сталина четыре раза ополоснула бокал и поставила на стол. Налила чай. Это «посмотрите на меня» было словно их игрой, и без этой игры Сталин не пил чай.
— Налывай сэбэ… Попьем вмэстэ…
Они пили чай молча. Он — слегка хмурясь, она — чуть-чуть улыбаясь, поглядывая на него. Зубы у Валечки были отменные, слитные. Закончив чаепитие, Сталин закурил папиросу и, теперь глядя на Валечку как бы оценивающим взглядом, — деловито убирала со стола, ставила тарелки-чашки на подносы, — сказал:
— Убэрошь… Приходы… Покажи… рейтузы… О! Хорошо… Приходы.
И это тоже был ритуал их тайной жизни.
Раздевался он всегда, отвернувшись от нее, сидя в кресле, стягивал сапоги. Морщился от боли в суставах. Тем временем Валечка деловито стелила на широком диване. Взбивала подушки, оправляла одеяло. Ложился он всегда первым, к стене, и смотрел, как раздевается эта женщина. Снимая передник, расстегивая кофточку или через голову ловко освобождаясь от платья, она была так же мила, ловка, изящна в движениях, воплощенная женщина во всем, в том, как распускала волосы, держа шпильки-приколки в зубах, в том, как выпускала из тугого бюстгальтера белые полные груди с неожиданно коричневыми восточными сосками (Сталин их очень любил), и в том, как оправляла резинки длинных до колен, панталон, чаще розового или белого цвета. В них она была неотразимой и хорошо понимала это, когда осторожно и плавно ложилась рядом, свежая, тяжелая, пахучая, с легким запахом молодого и как бы девичьего пота. Сталин любил этот ее запах и не позволял пользоваться никакими духами.
Закрыла дверь. Положила ключ перед ним на столик-тумбочку. Погасила свет. Легли. Великий вождь, «гениальный продолжатель дела Ленина», Верховный главнокомандующий, председатель ГКО и Совета Министров, Генеральный секретарь Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), шестидесятитрехлетний, и простая, мягкая, круглая, двадцати с небольшим лет девочка-женщина. Он — жесткий, с жесткими руками, табачным духом. Она — свежая, как Весна, с молочным запахом грудей и рта, ветровой и апрельской свежестью распущенных волос… Что общего? Но вот его жесткая рука легла на припухлую округлость ее талии, продвинулась под резинку, ощутила нежное бедро. И вот уже он, как мальчик к матери, приткнулся к ней, и ощутил, как, словно бы от одного этого прикосновения, спадает, растворяется его усталость, и расслабленно почувствовал ее губы на своем лице.
И любовь их была сильной и краткой, потому что тотчас оба провалились в усталый, глубокий сон.
Утром Сталин пробудился первым и сквозь слабый свет, едва проникавший сквозь затемненные шторы, смотрел на лицо спящей деревенским блаженным сном Валечки.
Она спала на спине и тихо посапывала. Валечка… Кажется, впервые за столькие годы страшной, безлюбой, суматошной и опасной жизни он наконец обрел это трудное, но так необходимое ему, — ему ли только? — счастье обладания нужной и нравящейся ему женщиной. Само слово «любовь» давно ушло из его обихода. Ее он не испытал (не успел, возможно, испытать) ни с первой своей женой, которую отдаленно, очень отдаленно напоминала эта спящая Валечка, ни с Надеждой, когда их любовь омрачалась этими вечными ссорами, вздорами, вперемежку с взрывами чувственности у обоих и подчас чем-то похожим на взаимную ненависть. И эти женщины в его ссылках, кочевьях, какая-то пошлая, коровья, что ли, собачья не то, «любовь» с нелюбимыми… И даже «любовь» с актрисами, певичками, пахнувшими разнообразными духами, холодными, лживыми, приставучими, молодыми, с кем его на ночь-две сводила давящая мужская нужда и похоть. С ними, актрисами, и в жизни, и в кровати он расставался без сожаления, скорее даже с облегчением, а потом и вовсе прекращал принимать у себя.