Иосиф Рюрикович-Дракула(Рассекреченная родословная генералиссимуса)
Шрифт:
С другой стороны, пакт был связан с отождествлением с Гитлером, а Гитлер — с гомосексуальностью. Таким образом, чистки и пакт имеют общий психоаналитический знаменатель, то есть идею гомосексуализма в сознании (или, скорее всего, в подсознании) Сталина.
Но было в этом и нечто большее, чем общий гомосексуальный знаменатель. Вполне вероятно, что Сталин действительно испытывал гомосексуальное влечение к могущественному Гитлеру. Может быть, Гитлер бы любил его так, как никогда не любил отец. К тому времени, когда он стал «домогаться любви» Гитлера (как любят выражаться непсихоисторики), его гетеросексуальная жизнь была уже в прошлом (Аллилуева говорит, что смерть своей второй жены в 1932 году он воспринял с горечью, расценив ее как предательство). Когда в 1939 году он стал «постельным дружком» Гитлера (если
Итак, мы видим еще одну общую черту всех трех наших героев, говорящую не просто об их близости, но о родстве — сквозь временные разрывы, запреты, общественные порицания они несут в себе эту тайную губительную страсть к мужеложству, которая объединяет их и во многом диктует те или иные политические решения. Теперь самое время заглянуть туда, откуда пошли истоки всех их пороков и слабостей — в их детство, которое должно объяснить, в какой обстановке росли дети в их общей большой семье Дракула-Рюрикович-Джугашвили.
Глава четвертая
РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА
В одной большой семье или роде, в котором воспитывались наши герои в разные исторические периоды, царили и главенствовали одинаковые методы воспитания, базирующиеся на крайней жестокости. Ниже мы приведем примеры, а после постараемся разобраться, в чем была причина этого нечеловеческого поведения по отношению к детенышам рода, которому наречено было управлять крупными государствами?
Чтобы не быть голословными, опишем детство и юность Ивана IV со слов великого русского историка В. О. Ключевского (62):
«Царь Иван родился в 1530 г. От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди которых протекало детство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему неестественное, болезненное развитие. Иван рано осиротел — на четвёртом году лишился отца, а на восьмом потерял и мать. Он с детства видел себя среди чужих людей. В душе его рано и глубоко врезалось и на всю жизнь сохранялось чувство сиротства, брошенности, одиночества, о чём он твердил при всяком случае; «родственники мои не заботились обо мне». Отсюда его робость, ставшая основной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без отцовского призора и материнского привета, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, как держали, как убогих людей, плохо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, всё заставляли делать насильно и не по возрасту.
В торжественные церемониальные случаи — при выходе или приёме послов — его окружали царственной пышностью, становились вокруг него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, порой баловали, порой дразнили. Играют они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И. В. Шуйский развалится перед ними на ласке, обопрётся локтем о постель покойного государя, их отца, и ногу на неё положит, не обращая на детей никакого внимания, ни отеческого, ни даже властительного.
Горечь, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, даёт почувствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Его ласкали как государя и оскорбляли как ребёнка.
Но в обстановке, в
В 1542 г., когда правила партия князей Бельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его.
Безобразные сцены боярского своеволия и насилия, среди которых рос Иван, были первыми политическими его впечатлениями. Они превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом с великими глазами. Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетётся вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставило его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее в нём работал инстинкт самосохранения.
Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства.
Как все люди, слишком рано начавшие борьбу за существование, Иван быстро рос и преждевременно вырос. В 17–20 лет, при выходе из детства, он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений и передуманных мыслей, до которых его предки не додумались и в зрелом возрасте. В 1546 г., когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он, по рассказу летописи, вдруг заговорил с боярами о женитьбе, да говорил так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала мысль Ивана, развила в нем болезненную впечатлительность и возбуждаемость. Иван рано потерял равновесие своих духовных сил, уменье направлять их, когда нужно, разделять их работу или сдерживать одну противодействием другой, рано привык вводить в деятельность ума участие чувства.
О чём бы он ни размышлял, он подгонял, подзадоривал свою мысль страстью. С помощью такого самовнушения он был способен разгорячить свою голову до отважных и высоких помыслов, раскалить свою речь до блестящего красноречия, и тогда с его языка или из-под его пера, как от горячего железа под молотом кузнеца, сыпались искры острот, колкие насмешки, меткие словца, неожиданные обороты.
По природе или воспитанию он был лишён устойчивого нравственного равновесия и при малейшем житейском затруднении охотнее склонялся в дурную сторону. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки: он не умел сладить с малейшим неприятным случаем. В 1577 г. на улице в завоеванном ливонском городе Кокенгаузене он благодушно беседовал с пастором о любимых своих богословских предметах, но едва не приказал его казнить, когда тот неосторожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, ударил пастора хлыстом по голове и ускакал со словами: «Поди ты к черту со своим Лютером».
В другое время он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колена. Ему недоставало внутреннего, природного благородства; он был восприимчивее к дурным, чем к добрым, впечатлениям: он принадлежал к числу тех недобрых людей, которые скорее и охотнее замечают в других слабости и недостатки, чем дарование или добрые качества. В каждом встречном он прежде всего видел врага. Всего труднее было приобрести его доверие. Для этого таким людям надобно ежеминутно давать чувствовать, что их любят и уважают, всецело им преданы, и, кому удавалось уверить в этом царя Ивана, тот пользовался его доверием до излишества. Тогда в нём вскрывалось свойство, облегчающее таким людям тягость постоянно напряженного злого настроения, — это привязчивость».