Иосиф Трумпельдор. Гехолуц. Новый путь: Биография. Воспоминания. Статьи
Шрифт:
Мои деды-прадеды и по материнской, и отцовской линии были жителями села Григорьевка Днепровского уезда Таврической губернии. Их судьбы тесно переплелись едва не от самого основания села в 1862 году, которое было построено рядом с ногайской деревней Биюк-Чокрак. Деревня опустела не по воле жителей — за несколько лет до приезда новых украинских поселенцев.
А предки мои были не просто односельчанами, а близкими соседями — через межу. Вот потому я и знаю историю возвращения своего деда, маминого отца в родное село, да и некоторые подробности его японского пленения. Жаль, что услышал историю не из уст человека, который пережил всё это, но все-таки родного человека.
Да что там, если бы не дядя Николай, я бы никогда не узнал, что фотография,
Вот ведь какие чудеса, подумает каждый, кто знает, читал, слышал, как с пленными обходились в другие времена, другие власти, иные вожди, провозглашавшие создание счастливого и справедливого общества. Именно с этой фотографии начались мои поиски подробностей и деталей жизни моего деда и, прежде, истории его пленения и чудесного возвращения.
Когда дед вернулся из Японии, моя матушка еще не родилась, хотя бабушка Лукерья Степановна, в девичестве Шерметинская, уже родила старшего сына, моего дядю Акима. Но первенец родился, когда ее суженого уже забрили в армию и отправили на войну в Манчжурию. Мама рассказывала, что дед не очень любил вспоминать про японский плен еще и по причине того, что был ранен и рука многие месяцы его мучила. А медали с крестами, которые он заслужил на войне, домашние так долго прятали по углам, подальше от советской власти, что они потерялись. А серебряная памятная японская медалька с иероглифами без сожаления была обменяна на муку во время оккупации. Немец, что жил в нашем доме на теперь исчезнувшей симферопольской улице Островского рядышком с 3-й средней школой, случайно узнал, что дед был в японском плену, и принялся выпытывать, что да как, а когда узнал, что есть медалька — таки ее выжилил. Слава Богу, что не задарма, за полмешка муки.
То, что Россия проиграла Японскую войну, в Григорьевке узнали от полицейского, который привез губернскую газетку и рассказал об этом на сельском сходе. Потом поползли слухи, что почти все, "таврические", кто остался в живых после боевых действий, попали в плен. Но от пленных никаких вестей не было. Только глубокой осенью 1904 года пришла первая весточка — семья Терлецких получила письмо. Весть о том, что оно лежит на почте в Чаплынке, принес Гнат Рыдвановский, глава большого семейства, который ездил в поселок по своим делам и случайно услышал об этом от почтмейстера, своего дальнего родственника. Старый Терлецкий уже запрягал бистарку, чтобы ехать за письмом, когда в деревню прискакал околоточный Степан Иванковский и привез таинственное послание.
Сбежались родня, соседи. Под причитания женщин, отец Франи — Томаш Казимирович после долгого колебания конверт таки вскрыл, да читать от волнения не смог. Околоточный взял письмо и по слогам, как и всякий малограмотный, принялся читать. Слушали молча, затаив дыхание. Вот так и узнали, что пленных, попавших в руки японской армии в Порт-Артуре, перевезли в Японию, где они и коротают время в специальном лагере.
Но, слава Богу, двое сельчан Франя Терлецкий и Максим Булацан живы. Письмо читали и перечитывали, чуть не до дыр, пока Томаш Казимирович его не забрал и не спрятал за иконой. Вот только было непонятно, почему письмо написал малограмотный Франя, а не Максим, который имел за спиной три класса церковноприходской школы. Семья Булацанов по этому поводу сильно волновалась, а моя бабушка Лукерья каждый Божий день ходила в церковь и ставила свечку "за здравие" своего суженого. Это уже потом все узнали, что дед был ранен в руку и писать не мог.
А через время дошли слухи, что и сын шинкаря Соломона из Каланчака — Ицык, тоже жив и в том же лагере. Хоть и еврей, но и за него в селе порадовались и помолились — всё свой, земляк. Да и парень-то неплохой — до войны, еще парубком, развозил по
А ближе к весне сам почтмейстер неожиданно привез в село два пакета из Японии. Лукерья перепугалась и долго боялась распечатать — а вдруг какие нехорошие вести. Но когда забежала соседка и сказала, что Франя Терлецкий прислал фотографию, настоящую, из Японии — бабушка конверт вскрыла и, увидев на фотографии мужа, грохнулась в обморок. Это и была та самая фотография моего деда Максима. В письме было написано, что живут они почти не тужат и даже делегацию военнопленных возили в Токио на прием к самому Микадо — японскому императору. И там, на приеме, один еврей по имени Иосиф, который еле выжил после страшного ранения (в Порт-Артуре ему руку оторвало), обратился к императору с необычной просьбой. Он попросил сделать всем военнопленным фотографии для того, чтобы дома не только знали, но и увидели, что их близкие не погибли. И что самое удивительное — просьба была выполнена, и фотографии разлетелись по всей необъятной Российской империи. А еще пленным увеличили жалование — да так, что теперь можно было купить риса и пару раз в неделю поесть до отвала. Солдаты были уверены, что такое отношение к пленным — тоже заслуга того смелого еврея.
Так я и узнал, что дед мой воевал рядом с удивительным человеком по имени Иосиф. Только фамилия храбреца мне была неизвестна, как и его дальнейшая судьба. Хотя я много раз слышал о том, что дед, когда приезжал в Симферополь, то непременно встречался со своими однополчанами, среди которых были и крымские татары, и евреи, у которых он иногда останавливался на ночлег, когда, бывало, принимали по чарке, погрузившись допоздна в воспоминания. Так было и до, и после Первой Мировой, и после революции, аж пока Красная Армия в 1920 году не перекрыла Чонгар и Перекоп. Только не знаю, был ли лично знаком с этим Иосифом мой дед Максим...
При большевиках-коммунистах всё изменилось, и люди стали, вроде бы, другими. Даже если и делали что-то: куда-то ехали, с кем-то встречались, о чем-то гутарили, что-то обсуждали, то тихонько, шепотом. Я уверен, что нельзя было не говорить о том, что красные всех своих пленных белых офицеров и рядовых, в основном своих, русских, безжалостно расстреляли. Но народ об этом помалкивал, особенно те, кто пережил другое отношение к военнопленным. Старались поменьше болтать, а позже и меньше думать.
Перед Второй Мировой дед Максим, пережив страшный голод 33-34 годов в Григорьевке, переехал жить в Симферополь, к моим родителям. И перестрадал, едва пережил еще один ужас — фашистскую оккупацию, когда в 1941-м расстреляли всех евреев и крымчаков, а значит, и его побратимов по японскому пленению. Во рву за городом по дороге на Николаевку в 1944 году был расстрелян и первенец деда, мой дядя Аким Максимович...
А тогда... В ноябре 1905 года в Токио был подписан договор об обмене пленными, и бедолаг партиями стали отправлять домой — пароходами до Владивостока, а потом поездами по домам.
Поздно ночью подошел пассажирский состав к станции. Из поезда вышли несколько человек, обнялись, попрощались: одни вернулись в вагон, чтобы ехать дальше домой в Крым, другие
разошлись в разные стороны. А четверо, среди них и мой дед, зашагали, как было предписано, мимо родного села в сторону Чаплынки. Только к утру доплелись они до городка, изрядно вымотавшись, но в полицейской управе их тепло, как героев, встретили. Полицмейстер обнял и расцеловал каждого и долго тряс руку. Потом наскоро накрыли стол, налили по чарке, накормили, выдали какое-то копеечное, но всё же пособие, посадили на полицейскую бричку-линейку и повезли в Григорьевку. Ицык ехать отказался — хотелось поскорее домой в Каланчак, в другую сторону, к своему большому семейству. А вот второй еврей-побратим, которому было далеко пешим ходом топать за Армянский