Иов, или Осмеяние справедливости (с илл.)
Шрифт:
— Боюсь, что нет.
— О'кей. Ты будешь писать чернилами, а я — перепечатывать и править… Это значит, между прочим, что ты вообще можешь не ставить знаки препинания. Теперь понятно, почему именно меня выбрали для этой работы. Не из-за моих прекрасных ножек, мой дорогой, а потому что я умею печатать. Большая часть членов моей гильдии печатать не умеет. Многие из них занялись блудом, так как стенография и машинопись для них слишком сложны. Я — другое дело. Ладно, за работу! Она потребует дней и даже недель, не знаю — сколько. Хочешь, чтоб я спала здесь?
— А ты хочешь
— Дорогой, хозяин — барин. Ему и решать, таков прок.
— Я не хочу, чтоб ты уходила (Марга, пожалуйста, постарайся понять!).
— Хорошо, что ты так сказал, иначе я бы расплакалась. Кроме того, настоящий секретарь должен быть на месте постоянно. А то вдруг у хозяина ночью что-то вскочит… в голову.
— Пат, эта старая хохма была в ходу у нас еще в семинарии.
— Да. Эта шутка имела бороду еще до того, как ты родился. Давай работать.
Попробуйте представить себе календарь (его у меня не было), чьи листки переворачивает ветер. Манускрипт все рос и рос, но Пат твердила, что совет князя Вельзевула следует понимать буквально. Пат печатала в двух экземплярах все, что я писал; один экземпляр прятался в стол, другой исчезал в тот же вечер. Опять бесенята. Пат говорила, что этот экземпляр, надо понимать, отправляется во дворец и попадает, по крайней мере, на стол к князю… А отсюда следует, что я пока работаю удовлетворительно.
Меньше чем за два часа Пат перепечатывает на машинке, а потом на принтере все то, что я успеваю написать за целый день. Но я прекратил работать столь усиленно, когда получил написанную от руки записку:
«Вы работаете слишком много. Развлекайтесь. Отведите ее в театр. Поезжайте на пикник. Не следует перенапрягаться».
Записка самоуничтожилась, и я понял, что она аутентична. Пришлось повиноваться. С радостью! Но я не собираюсь описывать здесь злачные места столицы Сатаны.
Этим утром я наконец достиг того места, где я писал (пишу) о том, что происходит в данный момент… И я вручил Пат последний листок.
Не более чем через час после того, как я поставил предыдущую точку, разулся удар гонга. Пат вышла в прихожую и быстро вернулась. Она бросилась мне на шею.
— Это прощальный поцелуй, дорогой. Больше я тебя не увижу.
— ЧТО?
— Именно так, милый. Мне еще утром сказали, что задание я выполнила. И еще я должна тебе кое в чем признаться. Ты узнаешь, ты обязательно узнаешь, что я ежедневно писала на тебя докладные. Пожалуйста, не сердись на меня. Я профессионал, работаю в имперской службе безопасности.
— Будь ты проклята! Значит, каждый поцелуй и каждый страстный вздох — притворство?!
— Ни один из них не был притворным! Ни один! И когда ты отыщешь свою Маргу, скажи ей, что я считаю ее счастливицей.
— Сестра Мэри-Патрисия, это еще одна ложь?
— Святой Александр, я тебе никогда не лгала. Кое о чем приходилось умалчивать до тех пор, пока я не смогу говорить, вот и все… — Она разжала руки и отпустила меня.
— Эй! А ты не собираешься поцеловать меня на прощание?
— Алек, если
Я не спрашивал. Я целовал. Если Пат притворялась, значит, она лучшая актриса, чем можно было бы предположить.
Два огромных падших ангела уже ожидали, чтоб отвести меня во дворец. Они были вооружены до зубов и закованы в сталь. Пат упаковала мой манускрипт и сказала, что там хотели, чтобы я взял его с собой. Я уже уходил… как вдруг встал как столб.
— Моя бритва!
— Посмотри в кармане, дорогой.
— А как она туда попала?
— Я знала, что ты сюда не вернешься, милый.
И я снова убедился, что в компании с ангелами умею летать. Прямо с балкона, вокруг «Сан-Суси Шератон», через площадь — и вот мы на балконе третьего этажа дворца Сатаны. Потом через множество коридоров и вверх по лестнице, марши которой поднимаются в такую высь, что она перестает быть удобством для людей. Когда я споткнулся, один из конвойных схватил меня и поддерживал, пока мы не добрались до вершины, хотя ничего не произнес — ни один из них даже словечка мне не сказал.
Колоссальные бронзовые створки, столь же изукрашенные барельефами, как врата Гиберти, [107] открылись. Меня втолкнули внутрь.
И я увидел ЕГО.
Темный и дымный холл, по обеим сторонам его вооруженная стража, высокий трон и некто на нем — раза в два меньше обычного человека. Этот некто был традиционным дьяволом, изображения которого вы можете видеть на бутылках «Плуго» или на жестянках с «дьявольской» ветчиной: хвост и рога, свирепые глазища, трезубец вместо скипетра, отблески огня от пылающей жаровни на жирной темно-красной коже, мощная мускулатура. Я должен был напомнить себе, что Князь лжи может выглядеть так, как захочет; видно, на этот раз он решил меня припугнуть.
107
Лоренцо Гиберти — итальянский скульптор и ювелир; создал бронзовые рельефы дверей баптистерия во Флоренции.
Его голос прозвучал, как штормовой ревун в тумане.
— Святой Александр, ты можешь приблизиться ко мне.
26
Я стал братом шакалам и другом страусам.
Я зашагал вверх по лестнице, ведущей к трону. Снова ступени были слишком высоки и слишком широки, но теперь уже некому было меня поддержать. Я унизился до того, что чуть ли не полз по этим проклятым ступеням, в то время как Сатана смотрел на меня сверху вниз с сардонической усмешкой. Со всех сторон из невидимых источников лилась музыка, музыка смерти, смутно напоминавшая Вагнера, только я никак не мог вспомнить, что именно. Я полагаю, что там были ультразвуковые волны, заставляющие собак выть, лошадей в панике разбегаться, а мужчин думать о бегстве или самоубийстве.