Ирина Основина: «Не терплю, когда называют артисткой»
Шрифт:
С Наташей мы продолжали общаться в письмах и по телефону. Однажды она сказала, что едет в Ленинград, хочет продолжить там музыкальное образование. Договорились встретиться в Северной столице через полгода – во время моих зимних каникул.
Шесть месяцев откладывала деньги со стипендии на поездку, скопила пятьдесят рублей и впервые в жизни отправилась в Питер. Вышла на Витебском вокзале в валенках и с сильно потрепанным чемоданом – этакая Фрося Бурлакова. Отыскав будку с надписью «Горсправка», спросила у тетеньки в окошке:
– Где здесь ближайшая гостиница? – пока
Подавшись вперед, «справочница» окинула меня взглядом с ног до головы и сказала с насмешливой улыбкой:
– Ну тогда вам, дамочка, в «Европейскую».
В середине восьмидесятых одна из самых старых и фешенебельных гостиниц Петербурга еще не подверглась глобальной реконструкции – она случилась несколькими годами позже, но несмотря на это продолжала оставаться в престижном списке у отечественных и иностранных туристов. Мое появление у стойки администратора вызвало веселое оживление среди персонала. Стараясь не замечать ироничных взглядов, приосанилась и деловым тоном осведомилась: «У вас найдется номер?»
Номер нашелся, весьма скромный, но плата за него была высокой – четыре тридцать в сутки. В цену входил завтрак, и наутро меня ждало потрясение – «шведский стол». Прежде я ни о чем подобном даже не слышала: набирай в тарелку что нравится и в любом количестве – это ли не чудо?
Наташка, узнав, сколько плачу за гостиницу, пришла в ужас: «Да ты разоришься!» и устроила на постой к знакомому архитектору. Я часами ходила по центру Питера, восхищалась соборами и старинными зданиями – лепниной, витражами, резными дубовыми дверями с массивными латунными ручками. Повсюду звучала иностранная речь, по улицам стайками фланировали одетые «не по-нашему» люди – и это тоже было в диковинку. Я так прониклась особенной атмосферой города, что дала себе слово: обязательно буду здесь жить и работать.
Комиссию по распределению выпускников актерского факультета Белорусского театрально-художественного института возглавлял Еременко-старший, предложивший мне на выбор службу в трех театрах – Бобруйска, Гомеля и Могилева. Я взбрыкнула:
– Не хочу на периферию! Буду работать в Ленинграде.
Николай Николаевич понимающе покивал, потом сказал:
– Голубушка, ну вы же знали, что получив диплом, должны как молодой специалист отработать три года там, куда пошлют. К тому же у вас двойка по белорусскому языку.
– Ну и что? – продолжала дерзить я. – Знание белорусского мне никогда не пригодится! И почему это ваш сын может работать в Москве, а для меня Питер заказан?!
В результате поставила галочку напротив Гомеля, однако ехала в этот прекрасный город с твердым намерением задержаться не более чем на три дня. К моему полному удовольствию разговор с директором местной драмы занял четверть часа.
– Знаю наверняка, что у вас замечательная труппа, чудесные спектакли, но мне нужно в Ленинград.
– Это хорошо! – неожиданно обрадовался собеседник. – Дело в том, что у меня нет для вас вакансии.
– То есть вы готовы написать бумажку, что я вам не пригодилась?
– Только я уже потратила часть
– С этой бухгалтерией я как-нибудь разберусь – считайте, что ваш долг прощен.
Брать сразу штурмом Питер не решилась – поехала домой в Саратов. В местный драмтеатр даже не сунулась, знала, что вряд ли впишусь в репертуарную политику нового главного режиссера Дзекуна. Подрабатывала натурщицей в художественном училище, где за каждый сеанс неплохо платили. Первый опыт в этом качестве приобрела еще раньше – позировала студентам-художникам, когда приезжала из Минска на каникулы. Помню, как удивлялась про себя: сижу перед парнями голая, а мне хоть бы хны! Наверное потому, что и они смотрят на меня исключительно профессионально – не как на живую женщину, а как на статую или кувшин.
Больше всего я боялась быть нахлебницей, деньги у родителей просила только в крайнем случае, тем более что в семье особого достатка не наблюдалось. Жили чуть лучше, пока отец не начал сильно пить.
Мне было тринадцать, когда однажды на улице остановила соседка: «Ирк, а ты знаешь, что Женька тебе не родной отец?» Меня будто ледяной водой окатили: любимый папка – не родной?! Мамы дома не было, и я с порога вывалила услышанное отцу. Ожидала – посмеется, скажет, что соседка-сплетница все наврала, но папа молча прошел мимо, заперся в ванной, и я услышала, как он плачет.
Евгений Основин был особенным человеком. Петербуржец-ленинградец в шестом поколении, отпрыск старинного рода, в годы войны эвакуированный с семьей в Саратов да так в нем и оставшийся, он писал прекрасные стихи и мучился от своей невостребованности. Умный, начитанный, отец мог быть кем угодно, но поскольку не получил высшего образования, работал на заводе. Он и прежде не чурался спиртного, но после моей встречи с дурой-соседкой стал пить по-черному. Трагически погиб, когда я уже училась в Минске, а мой младший брат Алеша еще ходил в школу.
Про настоящего отца я больше с родителями не заговаривала. Завесу над тайной моего рождения приоткрыла мама – незадолго до смерти. Его звали Шамилем, встретились в Минусинске. Мама после окончания училища работала там воспитателем в детсаду, а он приехал по распределению в местный драмтеатр.
Завязался роман, и вскоре мама поняла, что беременна. Что произошло дальше, мне узнать не удалось: то ли Шамиль не захотел жениться, то ли мама сама от него сбежала к родителям в Саратов, где спустя два года после моего рождения встретила Евгения.
Совсем немного информации получила от маминой тети, служившей актрисой в Московском театре оперетты. Она рассказала, что Шамиль в молодости снялся в небольшой роли в культовом фильме пятидесятых «Человек родился». Я нашла эту картину и мгновенно узнала отца в эпизоде, где его герой катает по гаражу колеса. Мы с ним удивительно похожи. Еще тетя Маша «расшифровала» имя, которое значилось на обороте моих фотографий, сделанных в раннем детстве: Зима, Зимочка. Оказалось, изначально меня звали Зимфирой (почему-то через «и»), а Ирой я стала при удочерении.