Ирочка
Шрифт:
Серёжа гуляет?
Д-та.
А где твоя мама?
Аа-м – и Серёжа машет рукой в сторону своего дома или заводских ворот, в зависимости от того, где сейчас его мама: дома или на работе.
А к Саше пойдём?
Серёжа возбуждается, хватает свою спутницу за палец и тащит к нашему общежитию, старательно выговаривая:
Ффа-ффа, Ффа-ффа.
Как-то во время такого разговора она спросила своего любимца:
Серёжа, а как зовут этого дядю? – и указала на меня.
Глеб – довольно твёрдо и чётко произнёс Серёжа и лицо его чарующей спутницы озарилось в довольной улыбке.
Я очень удивился тогда: ведь при этих коротких встречах мы и не называли друг друга по имени, да и само имя для мальчика такого возраста трудно произносимо.
И сейчас, видя, как малыш неуклюже путается в её по-спортивному
И вдруг она сказала:
Если бы у меня был такой сын, мне больше ничего не было бы нужно.
Я не выдержал и спросил:
А если бы у твоего сына был такой отец, как я?
Она растерялась, как-то укоризненно посмотрела на меня и … улыбнулась.
Взволнованный и смущённый неопределённостью я ушёл. Весь день я ходил сам не свой. В самом деле, ведь ей просто муж не нужен. Помнится она как-то сказала мне: «Ты думаешь я не могла бы выйти замуж как …?» и назвала мне двух. О них говорили у нас, что они женили на себе своих мужей. Теперь они живут, скандаля и поругивая друг друга в глаза и за глаза. Да, я должен был понять. Что не это ей нужно. Ей не нужен тот, которого остаётся любить только за то, что она приглянулась ему, ей самой за что-то надо любить, за что-то уважать. И она видит во мне это. От этой мысли хотелось бегать, прыгать… и линейки кульмана белокрылыми чайками весело порхали над ватманом.
Вечером я отнёс ей лыжные палки, на которых укрепил сорвавшиеся кольца. Уходя, я сказал:
«Мне трудно сейчас что-либо говорить, ты сама знаешь почему. Но мне надобно знать, можешь ли ты представить меня своим мужем. Скажи только „нет“ или … „да“ и … я..».
«Да».
Я как-то неестественно выдохнул, сдавленным чужим голосом произнёс её имя, и, чмокнув её куда-то между шеей и щекой, выбежал от неё. У края двора в световом круге от уличного фонаря Серёжа, орудуя лопаткой, внедрялся в снежный холм. Подойдя к нему с расспросами и с трудом поняв, – взрослые всегда такие бестолковые, – что ковыряние лопаткой – это подготовительная процедура к грандиозному строительству, я предложил:
«А хочешь, я принесу тебе большую, большую шоколадку?»
«Хочу» нимало не отвлекаясь от серьёзного занятия, безразлично ответил он.
Когда я вернулся, с ним была и она. Присев перед Серёжей на корточки, я протянул ему шоколадку:
«Вот, Серёжа, на тебе и угости и маму, и папу. А эту тётю тоже можешь угостить».
Серёжа не стал медлить и, протягивая ей шоколадку, дёргал её за полу пальто, бормоча:
«На, ну на».
Она же смотрела на нас сверху и улыбалась своей замечательной ласковой улыбкой. А вокруг столба в его свету кружились и кружились снежинки.
Ирочка
О муках любви поведал ей он. Она ж,
К подружкам своим обратясь, спросила:
«А муки любви сильны ль?» Ей ответили:
«Знала б ты те мучения сама,
Ты жаждущему дала б
Испить сладкой влаги губ».
Будучи студентом, на последних курсах, я невзначай влюбился в студентку нашей группы. Надо отметить, что наш институт не ИнЯз и не блещет красотой наших редких в столь безжалостном вузе соратниц. Робкая вначале она всё же освоила бездушные, педантично-логичные технические предметы и после нескольких моих комплиментов ей по поводу блестящих её ответов на экзамене по «допускам» – второй классической дисциплине в нашей Alma Mater – мы подружились; тем более, что она была организатором наших студенческих вечеринок. Увы, моя юношеская любовь, в самых нежных выражениях, как и подобает искренней подруге, была отвергнута.
Супружеские жизни наши не сложились: она отважилась на одну попытку, я – на две. Мы встречались при моих посещениях Москвы; на моих глазах
Здравствуй, несравненная Ирма!
В прошлом письме, поздравляя тебя с днём рождения, я, отметив твою высокую женственность, не рискнул всё же продолжать эту тему в праздничный день. Дело в том, что, обладая столь высокой женственностью, ты естественным образом тяготеешь к надлежащему количеству мущинства.
Из троих мужичков, что достоверно известно мне с твоих слов были в твоей жизни, я видел двоих: это твой муж и отец Кирочки. Представляю, как ты удивишься такому признанию. И тем не менее это так.
Помнишь, в Манеже была выставка Ильи Глазунова; я был на ней дважды: один и с тобой. Очередь тогда была почти полным кольцом вокруг Манежа. Продрогнув, мы сказали друг другу «мы артисты и наше место в буфете», после чего из гардероба прямиком отправились в буфет. При моём посещении ажиотаж вокруг этой выставки, с десятком-другим экстравагантных картин, ещё не набрал таких оборотов; утомительной очереди не было; спокойно осмотрев выставку, я зашёл в буфет, а из него в курилку. Поднявшись из курилки в гардероб, я в изумлении остановился: между зеркалом, папой и мамой, стоящими в двух метрах от зеркала и друг от друга, прыгала, как баскетболист под щитом, прелестная девочка … копия Кирочки. Принять её за Кирочку, я никак не мог, т. к. в это время Кирочке было 14 лет, а этой девочке семь-восемь. На ней было такое же синее платье, в какие ты одевала свою дочь, такие же белые чулки и классические девчачьи туфли, такие же белые длинные прямые волосы чуть волнистые у плеч, характерный носик и тоже в очках.
Он был в тёмно-серых брюках и серо-бежевой вязаной кофте; стоя на чуть расставленных по-матросски ногах он причёсывал и без того гладкие прямые тёмно-русые волосы и, устремив взгляд в зеркало, был полностью поглощён этим занятием. Она, в узких внизу светло-серых женских брючках и в коротком резко расширяющемся кверху жакете из тёмно-серой ткани, приводя себя в порядок, то приближалась к зеркалу, то отступала от него перед другими, успевая одновременно следить за девочкой и за ним. Заметив, что он покончил со своим занятием, она тут же взяла девочку за руку и кивком головы пригласила его следовать за ними. Процессия из трёх так поразивших меня человек торжественно скрылась в выставочном зале. Хотя ты никогда не носила таких брюк и просторных вверху жакетов, сходство фигур было явным. Определённое сходство было и в лице. Но она была, как и девочка, в очках.
Вечером после обмена с братом впечатлениями о выставке я рассказал ему об удивительной встрече и спросил:
«Сказать Ирме?»
«Зачем?» – односложно спросил он с намёком на мою безнадёжную невежественность в вопросах житейской мудрости. Тем не менее, я воспринял такой ответ как рекомендацию и следовал ей до сих пор.
Скрыв от тебя моё первое посещение выставки, я в нарастающей толчее посетителей старался подвести тебя к наиболее значительным полотнам. Это была первая выставка, пробившая (увы, уже не первую) брешь*) изнутри в идеологическом щите, защищавшем нас от натурализма, сюрреализма и, в конечном счёте, от масскульта, который М. Горький справедливо называл коммерческим реализмом. Ты долго стояла перед панорамой Красной площади, заваленной портретами великих от князей-царей до членов политбюро, включая писателей и поэтов всех эпох. Тебе понравились и суровая «Лифтёрша», и жизнерадостный ветеран с гранёным стаканом в руке, сидящий у стола с предельно скромным «натюрмортом»: бутылка водки, хлеб с отрезанным ломтем и тщательно выписанный огурец. Эти картины, особенно «Будем здоровы», вызвали в тебе удовлетворённо-радостную улыбку, как при встрече со старыми хорошими знакомыми. У картины «Русская Венера» мы задержались недолго; она резко отличалась от Кустодиевской и была скорее подражанием французским импрессионистам, например Дега. К моему удивлению, она вызвала у тебя девичье-застенчивую улыбку скромности. Были на этой выставке и мужественные герои освободительных движений Латинской Америки, в том числе и женщины.