Иррационариум. Толкование нереальности
Шрифт:
– Эй, красавица, а ну, спускай штаны, – бушевала Зина.
В руках у неё холодно блеснул первый шприц. Сульфазин. Две инъекции в ягодицы – и пациентке, да полно, какой пациентке – жертве, станет нестерпимо больно. А шелохнуться не сможет.
– Пошевеливайся! Ну, кому сказала, жопу подставляй.
Женщина медленно и равнодушно откинула одеяло и принялась поворачиваться на спину.
Дохнуло холодом. Мимо Макса промелькнула тень – он не сразу сообразил, что это близнец. Тот взял медсестру за предплечье – тем же жестом, каким его давеча
Зина ойкнула, шприц упал и разлетелся вдребезги.
– Кто мы? – голоса прозвучали громом, не хуже, чем только что за окном.
Зинаида закатила глаза, содрогнулась, уронила голову на грудь.
– Жить будет? – деловито осведомился доктор Дубровин.
Двое кивнули.
Женщина на койке лежала, подложив руку под голову, и смотрела куда-то в одной ей ведомые дали…
У изголовья встал второй близнец. «Как я их различаю»? – запоздало удивился доктор, и тут же понял – от этого веяло теплом. Близнец сомкнул ладони над головой женщины. Веки её медленно смежились, черты лица смягчились, а дыхание сделалось ровным.
– Да… – тихо выдохнула она. – Да… Так… Так хорошо.
И стала медленно садиться. Близнец продолжал держать ладони сомкнутыми над её головой, не касаясь, однако, волос.
– Я помню… лето, у бабушки на даче… качели… папа ловит рыбу… папа, не надо, она живая, ей больно…
Близнец уже не просто держал ладони, он делал движения, будто месил невидимое тесто.
– Школа… Антон… зачем лезть целоваться, когда не умеешь?.. ура… я поступила… сессия… Иван… Сергей Анатольевич… кружок… Стругацкие… хватит… хватит!
Близнец сделал особенно закрученное движение и резко отдёрнул руки.
Серые глаза открылись.
А ведь они не совсем серые – с зеленцой.
Женщина смотрела осмысленно, смертная тоска ушла с лица.
– Что происходит? – спросила она.
– Женечка, послушайте, – заторопился Дубровин. – Мы пришли спасти вас.
Подобие улыбки скользнуло по бескровным губам.
– Вы шутите. Это какой-то очередной иезуитский эксперимент.
– Нет! Пойдёмте же. У нас мало времени!
Дальнейшее доктор помнил туманно. Вот он запер Зину, храпящих санитаров, вот пишет близнецам адрес – отвезёте, там укроют. Вот звонит на проходную – Корнилыч, отворяй, срочный вызов. Вот лихорадочно ищет в каптёрке, во что бы переодеть Евгению, близнецы свою одёжку отыскали, а для Жени нашлось лишь замызганное драповое пальто, ничего, сойдёт. На улице ливень, доктор под козырьком машет на прощанье больничному катафалку, – так персонал называет это почтенное средство передвижения, но двое возвращаются и, не обращая внимания на струи воды, стекающие по лицам, глядят в само сердце:
– Кто мы?
«Пациенты», – думает доктор. Боже, конечно же, пациенты. А он? Что он наделал? Совершил преступление, говорит голос внутри. Восстановил справедливость, возражает другой. «Шизофрения», – обречённо ставит сам себе диагноз доктор.
Машина вылетает за территорию.
– Алло, это… это скорая помощь?
– Мужик, ты чё, нажрался, пальцем в нужную дырку не попадёшь? – донеслось из трубки. – Милиция это, а «скорая» – ноль-три.
«Не могу», – доктору сделалось вдруг легко. Пусть будет так. А он тоже не пропадёт. «Москвичонок» припаркован за «пожарной калиткой», двоюродная тётя по матери в Донецке после двух замужеств – не вычислят. Сейчас домой, самое необходимое, сберкнижку, деньги, документы – и на вокзал.
– И хрен меня достанешь! А девочка пусть живёт.
Доктор показал неведомо кому выразительный русский жест.
Красный москвич, натужно скрипя дворниками, пёр сквозь ливень к вокзалу. Доктор Дубровин улыбался. Он был счастлив.
События в больнице никаким краем не задели Дмитрия. Никто больше его никуда не вызывал, никто не дёргал. Наслаждайся отпуском, опер!
Не тут-то было. Смутное беспокойство поселилось в душе старлея. Он вроде бы бездельничал, ходил в киношку, даже купил фантастическую книгу, вспомнив наставление Симоненкова. Прельстился звучной фамилией де Спиллер, раз пять честно начинал читать и бросал – байда какая-то, звездолёты, бластеры-шмастеры, всё какое-то ненастоящее, деревянное не живое. И чутко отслеживал городские новости: покупал «вечёрку», стал захаживать на чай к Зинаиде Германовне. Пенсионерка охотно делилась свежими слухами.
В городе и вправду продолжалось. Германовна поведала, что сняли Первого – якобы внеочередная сессия, за что, с какой формулировкой – покрыто мраком. Дмитрий ждал. Не может быть, чтобы его выкинули из игры: кто ещё устоит перед гипнозом близнецов, у него есть информация и чутьё на них. В почтовом ящике обнаружилось письмо с работы – официально уведомляли о присвоении очередного звания; выбросил в мусор. Следом уведомление из Комитета, за подписью Симоненкова: о награждении медалью «За отличную службу при охране общественного порядка»; отправил туда же. Неужели Симоненкову больше сказать нечего?
А потом враз отпустило. Так отпустило, что Дмитрий на радостях напился и ещё два дня приходил в себя. На третий позвонил Савелий и полушёпотом давай сообщать, что, по слухам, Буров давеча улетел в Москву, да так и не вернулся, что-то, говорят, нехорошее вышло, и теперь на его место то ли «варяга» ждут, а может, и нашего до полкана повысят, ну и, сам понимаешь…
Дмитрий повесил трубку. Близнецы в Москве, это ясно. Там их не достать. Быть посему.
Вечером он наминал картошку с тушёнкой, когда в открытое окно влетел увесистый предмет и ударился об пол, чуть не огрев крутившегося вокруг этюдника Тимура. Дмитрий подорвался – выскочить в окно и надавать по шее, но кинул взгляд на предмет и передумал: что-то, завёрнутое в бумагу и обвязанное верёвкой.