Исцеление для неисцелимых: Эпистолярный диалог Льва Шестова и Макса Эйтингона
Шрифт:
Во время лекции, по словам мемуариста, произошел инцидент, виновником которого якобы явился он сам:
В гостиную внесли небольшой стол, покрытый скатертью, поставили с двух сторон свечи и засадили за него не «Исаакия Львовича», конечно, а Льва Исааковича. Покуда публика передвигала кресла и стулья поближе к «кафедре», Шестов разложил перед собою свои листки (почтовой бумаги, как мне показалось) и стал подбирать и складывать их в каком-то своем особом порядке. Все еще сердясь и возмущаясь, я насторожился и стал слушать.
Первый отрывок (афоризм!) был озаглавлен, как сообщил глухим замогильным голосом явно сконфуженный чтец, «Философ из Милета и фригийская пастушка». Усевшаяся неподалеку Плевицкая не могла удержаться и с напевным шепотом снова как бы низко поклонилась Шестову: «Ах, как хорошо, ха-а-ра-а-шо!» <…>
Суть афоризма состояла в том, что о Фалесе из Милета рассказывали, будто голова его всегда была занята возвышенными мыслями, которые не давали ему замечать то, чем занимались обыкновенные люди, что происходило вокруг него. Взоры его всегда были обращены вверх, к звездам. Так, однажды вечером, прогуливаясь в окрестностях родного Милета, прародитель досократовской метафизики, привыкший пренебрегать тем, что у него под ногами, не заметил, как подошел к самому
Мой вопрос состоял в том, правильно ли мое впечатление, что Лев Шестов как бы на стороне и заодно с насмешницей, простодушной пастушкой и против мудрствующего, заглядывающегося на звезды чудака Фалеса? Однако если предпочесть здравый смысл метафизическому умозрению, то надо вспомнить и то, что «смеется тот, кто смеется последним». И разве отзвук смеха эллинской девушки дошел бы до нас и до Льва Исааковича, если бы ее смех был «последним», если бы за ним не последовала эллинская философия, ведущая свою родословную от Фалеса из Милета? А как это случилось? Погруженный в думы о единой сущности всех вещей, об их «архп» <начале, сущности (греч.)>, Фалес споткнулся, упал в воду и, не отвлекаясь даже в столь жалком положении от своей высокой мысли, тут же открыл, что вода и есть та искомая первоначальная, изначальная сущность. Кто знает, не разразился ли он сам, на дне своего колодца, радостным смехом по поводу своей неожиданной находки? Как бы там ни было, находка его стала первым звеном дальнейшей цепи подобных же догадок о единстве всего сущего, и смешное, на первый взгляд, приключение его, быть может, указывает на то, что если у человечества в целом нет счастья в поисках философской истины, то помогают ему несчастья отдельных рассеянных философов. Над кем же мы смеемся?
Мой «вопрос», – продолжает далее мемуарист, – вызвал крупнейшее недоразумение. Лев Исаакович подумал, что я издеваюсь, что я сам смеюсь над ним, тем более что публика, в большинстве своем, сочувствовала явно мне, и даже Плевицкая громко сказала: «Ишь ты, такой молодой, а как он это ловко повернул!» (Было же мне тогда не под двадцать, как в свое время в Гейдельберге, а под сорок). Льву Исааковичу показалось, что я ни с того, ни с сего стал ему врагом, что я мщу ему за что-то. На вопрос мой он ответил, но как!.. С дрожью в голосе Шестов сказал, что я, очевидно, не понял его мысли и отождествил его с расхохотавшейся молодой девушкой. «Что же? Это даже лестно, – пошутил он с кривой усмешкой, – но, к сожалению, это ни на чем не основано». Шестов против Фалеса и его находки, но вовсе не за беспечное веселье или за безответственное остроумие, «чему мы все тут были свидетелями». Одним словом, мне досталось… (А.З. Штейнберг. Литературный архипелаг/ Вступ. ст., сост., подг. текста и коммент. Н. Портновой и В. Хазана. М.: Новое литературное обозрение, 2009, сс. 258-61).
Однако, вопреки этому рассказу, лекция Шестова проходила не в доме Эйтингона, а совсем в другом месте, и аудиторию составляли не Плевицкая с генералом Скоблиным, а цвет русской философии, оказавшийся в это время в Берлине. Согласно газетного отчета, Шестов прочитал свою лекцию на открытом заседании религиозно-философской академии в Hutmannsaal (Bulowstr. 104). В прениях по докладу приняли участие А. Штейнберг, Г. Виленский, В.Н. Ильин, Л.П. Карсавин, С.И. Гессен, Я.М. Гордин, С.Л. Франк. Именно здесь Шестов, согласно тому же отчету, говорил:
История не сообщает нам, что стало с девушкой, смеявшейся над Фалесом, – разум, смеющийся над метафизикой, – какие пропасти ждали ее в будущем, кто прав оказался в конечном итоге. Математика, наука не могут разгадать человеческое существо, познать сверхъестественное его начало. Нельзя принять философию, оглядывающуюся на науку и думающую, что она будет сметена с лица земли, если с ней, с наукой, не поладят. Надо принять сверхъестественное начало в человеке, забывая угрозы разума. И тогда только начнется чтение Библии и откроется, что она, Библия, есть истина.
Штейнберг, отмечалось там же, «указывает, что мудрец, упавший в колодец, нашел в нем “истину” – в колодце была, разумеется, вода, а вода играла в философии Фалеса первенствующую роль, как та праматерь, из которой создан мир» (Е. К-н, “Наука и Библия”, Руль, 1925, № 1336, 26 апреля, с. 6).
2. Соломон Владимирович Познер (1876–1946), юрист, публицист, издатель, общественный деятель; в эмиграции с 1921 г. Многолетний секретарь парижского Союза русских писателей и журналистов, секретарь Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции. В дни празднования 60-летия Шестова выступил с биографическим очерком о нем в парижских Последних новостях (1926, 25 февраля), а когда философу исполнилось 70 лет, помимо того, что подписал коллективное поздравительное письмо ему от Кружка русско-еврейской интеллигенции, обратился к юбиляру еще и с личным посланием (публикуется по автографу, хранящемуся в АШ, MS 2119; частично приведено в кн. Барановой-Шестовой, I: 142):
Париж, 11 февраля 1926 14, rue de l’Armarique <Paris>15
Дорогой и глубокоуважаемый
Лев Исаакович,
Хотя я и подписал уже общее поздравительное письмо, посланное Вам кружком русско-еврейских интеллигентов, все же снова пишу Вам, чтобы ото всей души поздравить Вас с днем рождения и пожелать здоровья и всего, что необходимо для Вашей работы. Мы, Ваши современники, с гордостью называем Ваше имя, наши преемники будут с жадностью читать Ваши книги, ища в них ответа на мучительнейшие запросы духа. Вы давно уже заняли видное место в истории русской философской мысли, западноевропейские мыслители Вас знают и уважают, признание Вас широкими кругами интеллигенции ширится и должно стать всеобщим.
Живите, дорогой Лев Исаакович, в добром здравии еще долго, долго и дарите нас плодами Ваших размышлений.
Сердечно Вам преданный
С. Познер
P.S. Жена от всей души присоединяется к моим поздравлениям.
Ошибается О. Табачникова, путая С.В. Познера с его сыном, Владимиром Соломоновичем (1905–1992), см. комментарий
3. Исаак Адольфович (Ицхак-Ашер) Найдич (1866–1949), промышленник, еврейский общественный и сионистский деятель, член Комитета еврейских делегаций на Парижской мирной конференции; член Всемирного еврейского конгресса; один из основателей Керен ха-Иесод (основного финансового фонда Всемирной сионистской организации и Еврейского Агентства); входил в его правление; в 1920-27 гг. председатель финансово-экономической комиссии Всемирной сионистской организации. Происходил из хасидской семьи. Родился в Пинске, где еще в юности познакомился и подружился с будущим президентом Всемирной сионистской организации и первым президентом государства Израиль Х. Вейцманом (их дружба, несмотря на разницу в возрасте, – Найдич был старше на 7 лет – продолжалась всю жизнь). В детстве получил традиционное еврейское и общее образование. В 15 лет примкнул к сионистскому движению Ховевей-Цион. В 1903 г. основал в Палестине еврейскую колонию Мигдаль (об одном из посещений Палестины см. его воспоминания Из Порт-Саида в Яффу, напечатанные в однодневной московской газете Еврейство и Палестина, 1918, 19–26 мая, с. 8). В 1911 г. был избран в Центральный комитет сионистской организации России (см.: Мирон Шескин. Мой долгий путь в Иерусалим. Иерусалим, 1980, с. 30). Во время Первой мировой войны был представителем русского правительства по торговле с Западной Европой индустриальным спиртом. Бежал из Москвы летом 1918 г. на юг, в апреле 1919 г. отплыл из Одессы в Константинополь, оттуда – через Италию – во Францию, где жил до Второй мировой войны. При этом практически потерял все свое состояние, вновь восстановив его в изгнании (эта история повторилась еще раз после эмиграции в США перед немецкой угрозой оккупации Франции). Один из тех, кто широко поддерживал беженскую русскую и еврейскую культуру. Проявлял глубокий интерес к литературе: среди его близких друзей и приятелей было много литераторов, сам всю жизнь писал стихи на иврите, основная часть которых пропала вместе с его богатейшим архивом в оккупированном немцами Париже. «Старый сионист, – писал о нем М.В. Вишняк, – он выделялся из своей среды склонностью к поэзии и литературе, общался с видными представителями русской и еврейской интеллигенции» (Марк Вишняк. Годы эмиграции. 1919–1969. Париж – Нью-Йорк (Воспоминания). Stanford University, 1970, с. 37). После Второй мировой войны вернулся в Париж, где умер в госпитале после операции. См. о нем в кн.: Be-halom u-be-ma’ase: Yitzhak Asher Naidich: Sefer zikaron. Tel-Aviv, 1955 (Hebrew); см. также: М. Новомейский, “Ицхак Найдич”, Вестник Израиля, 1960, № 1 (8), январь, сс. 29–30. Часть архива Найдича находится в New York Public Library.
Упоминание о его сестре, С.А. Найдич, см. в письме 4, от 16 января 1924 г. и соответствующее прим.
4. О возникновении комитета по сбору средств для издания сочинений Шестова см. прим. 9 к след. письму.
25
ШЕСТОВ – ЭЙТИНГОНУ
8/IX. <19>25
Ch^atel-Guyon
Дорогой Макс Ефимович!
Получил Ваше письмо – и очень порадовался за Вас, что Вы, наконец, уезжаете в отпуск. Только по-моему, ни Вам, ни Мирре Яковлевне не нужно так торопиться во Флоренцию, а лучше посидеть подольше в Тироле. Во Флоренции – будете работать: хождение по музеям ведь тяжелая и утомительная работа. А в Тироле – отдохнете. И, право, там есть тоже что посмотреть. Ведь Божье искусство не хуже, чем искусство Бо<т>тичелли или Тициана. Я вот здесь в Auvergne, где только небольшие холмы и нет совсем снеговых вершин – и то никак не могу налюбоваться красотой здешних мест. А в Тироле – я там был когда-то – дивно хорошо. И Вам, и Мирре Яковлевне, которая, как Вы пишете, опять хворала – лучше всего подольше в Gossensass^, [1] где действительно теперь Вас никто и ничто тревожить не будет. Очень рад тоже, что Вы с Миррой Яковлевной собираетесь – хоть и не скоро, только в марте – к нам в Париж. В марте в Париже много интересного – Вам не скучно будет, и повидаемся…
О моих делах Вам подробно расскажут Ф<аня> И<сааковна> и Г<ерман> Л<еопольдович>. Была неприятность – Маркан, ссылаясь на застой в делах, отложил на неопределенное время печатание А<пофеоза> б<еспочвенности>. [2] Но, может быть, нет худа без добра. У меня начались переговоры с Otto Reichl’ом (Darmstadt) [3] и Dr. Wtirzbach’ом по поводу Вл<асти> ключей и Стр<анствования> по душам. Правда, переговоры только начались, и я еще не знаю, к чему они приведут. Окончательный ответ обещан мне только к концу сентября. Но, если бы удалось сговориться – то о Маркане не пришлось бы жалеть. [4]
С печатанием по-франц<узски> Т<олстого> и Н<итше> опять задержка. В чем дело – не знаю: издатель молчит. Приеду в Париж, узнаю. [5]
Статья о Гуссерле, по-видимому, уже набирается и появится в ближайшей книжке Revue philosophique. [6]
Сегодня я получил известие, что miss Coventry уже окончила перевод Rev<elations> de la mort – значит, что она сговорилась с издателем. Дней через десять она будет в Париже, зайдет, конечно, ко мне, и тогда я буду знать все точно. [7]
Итальянский перевод – хотя уже все набрано – все-таки не печатается. [8]
От Шифрина никаких новых известий не получал. [9] Когда вернусь в Париж (10-го сентября), повидаю его и, может быть, если он в Париже, Слиозберга. [10] И на этот раз, как всегда, скоро сказывается сказка, а дело делается медленно.
А<нна> Е<леазаровна> сейчас в Виши. У нее был трудный год, она себя чувствовала неважно, и я убедил ее поехать полечиться. Числа 22–25 и она вернется в Париж. Таня и Наташа уже сегодня вернулись. Таня была в Pontigny – и писала оттуда восторженные письма. И действительно, для нее Pontigny – самое лучшее, что можно придумать. И Наташа довольна: шесть недель она проработала в горном электрическом заводе, две недели прожила в горах и под конец поехала в Гренобль осматривать электрическую выставку.