Исцеление Мидаса, или Новая философия жизни
Шрифт:
Но вернусь к художникам, они и есть настоящие enfant terrible толпы, чувственные, физиологичные и жадные до удовольствий.
Они вступают в любовную связь с жизнью, отлично сознавая, что имеют дело с достаточно сомнительной красоткой. Когда она начинает сомневаться в своем любовнике, он нашептывает ей на ухо так тихо, что смысл слов никто не может расслышать, но все же так, что о нем можно догадаться. Это признание жизни в последней верности до гроба и вместе с тем великая тайна мира: вечный возврат всего живущего, как выражение величайшего утверждения жизни.
О, они - фальшивомонетчики,
Но я тоже люблю искусство, тоже - смею сказать - понимаю его, тоже тщеславен, только к счастью чужд примитивных стремлений и некоторых грубых страстей, которых лишен по большой цельности характера, по другому воспитанию и ещё не знаю почему - по лени, вероятно, и по скромности мне во всем на роду написанной доли.
Но у меня есть упорство, потому что я обречен обычному труду давно, сыздетства, и грубо тронут был жизнью и оттого затрагиваю её глубже, пашу как запряженный вол, и не мне добывать призы и премии.
Циппельзон или его двойник очень талантлив, ему дан нежный и верный рисунок, чистый и точный колорит, но он сам насильственно ограничивает свое свободное, Богом отведенное ему пространство, тесными рамками. Летучие, быстрые порывы души он подменяет немецкой вымученностью жизнеподобия.
Пусть я покажусь темен и тяжел, даже жесток, но я имею убеждения и правила, верен им и последователен и упорен в своих намерениях, чувствах и целях. Если все в мире жизнь, или если жизнь является всеобъемлющим обрамлением, внутри которого совершаются все временные жизненные изменения, то мы вправе говорить о "вечной жизни", не имеющей ни начала, ни конца; наполняющей, правда, всякое время, но вместе с тем, по смыслу своего понятия, стоящей выше времени, так как само время существует лишь как форма жизни, и постольку сама жизнь свободна от власти времени. Она образует в равной мере вневременную форму и временное содержание. Впрочем, довольно об этом, все мы умрем, и будем смердеть после смерти. Прах и тлен, и ложь все земное!
11
В мастерскую входят Валентин Шнюкас и небезызвестная Оленька. Дама в трауре, а её спутник облачен в элегантный костюм, впрочем, нейтрального "мышиного" цвета. Их вполне по-хозяйски приветствовал полупоклоном толстячок. Явно ожидая разъяснений.
Здравствуйте, уважаемый. Вот вы и добились желаемого, - вернули свою собственность, свою недвижимость. Довольны?
– вопросил вновь пришедший.
Не понимаю вас, сударь. Что вы имеете в виду?
Отлично вы все понимаете. Замучили своими визитами гения, а сейчас притворяетесь несмышленышем. Может, ещё скажете, что терзаетесь угрызениями совести?
Именно так. Я безутешен, утратив своего лучшего друга. Сколько времени я позволял ему развивать свой талант, жить чуть ли не бесплатно. Да и действительно бесплатно. Он же не платил мне многие месяцы.
И вы простили Циппельзону его долг?
Совершенно простил. Тем более что он оставил меня своим наследником.
И вы приняли наследство со всеми последующими обязательствами?
Что
Какой вы, однако, моралист. Не ожидал. Право, не ожидал эдакого сострадания.
Ну, что вы. Как, кстати, вас величать? Вы ведь лучший друг покойного и возможно даже его лучший ученик?
Я-то... А вы, видимо, уже не помните, что я вам говорил?
Конечно, конечно. У нас вышел маленький спор. Какая-то неувязка. У меня были определенные финансовые трудности. Но сейчас... Когда господин Циппельзон не только полностью возместил мне свой моральный и денежный долг, но и вознаградил мое терпение, воздав мне сторицей... Нет, у меня сегодня нет к нему никаких претензий. И соответственно к вам тоже. Более того, я готов сейчас предложить вам мастерскую маэстро, вернее, свою мастерскую в пользование совершенно на тех же условиях.
Что вы говорите? Как же вы получили свои деньги?
Но я же ясно объяснил: господин Циппельзон оставил мне в наследство все свое движимое и недвижимое имущество. Я уже продал все его картины и сейчас вполне удовлетворен... Но что это за стук? Входите же. Открыто.
Входит почтальон. Он протягивает телеграмму и спрашивает:
– Могу ли я видеть господина Циппельзона?
Нет, он умер.
Странно. Вот же телеграмма на его имя, в которой указано, что умер его дядя Сагалович, все свое наследство оставивший Баруху Израилевичу Циппельзону, а в случае его ненахождения в течение трех дней права на наследование передаются некоему Анатолию Антоновичу Ненашеву, другу и сподвижнику господина Циппельзона.
Валентин Шнюкас беспардонно берет телеграммный бланк и расписывается в тетради почтальона.
Вы нашли адресата.
Почтальон безропотно уходит.
Засурский растерянно размышляет вслух:
Интересно... Однако, и ребусы подбрасывает жизнь...
Шнюкас шепчет спутнице:
Вот, Оленька, и конец нашим мучениям. Циппельзон далеко, а Ненашев-то очень даже жив-здоров, и я готов собственноручно принять наследство богатого дядюшки.
Засурский продолжает свои размышления вслух:
Надо же... Деньги идут к деньгам. Опять же мне повезло. Ведь это же я наследник Циппельзона.
Оленька с испугом обращается к спутнику:
Но как же так? Анатолий, что же делать? Ведь это ты наследник.
Засурский, занятый собственными чувствами и плохо расслышавший женские восклицания, переспрашивает:
Кто наследник? И как же вас зовут - Анатолий или Валентин?
Помрачневший художник отрицательно качает головой и говорит неизвестно кому (Засурскому, Оленьке или самому себе):
Валентин. Вот тебе, батенька, и Валентинов день.
12
Как мне понять этот сумасшедший мир, если я не могу до сих пор разобраться в самом себе. Все мои потуги на гениальность, все претензии на лидерство постоянно лопались как мыльные пузыри. Мания величия на деле встречала только отказы и опровержения. Кругом суетились очевидные недоумки, но они почему-то гораздо лучше устраивались в жизни.
Большую часть жизни отдал я искусству, но мое бракосочетание со славой так и не состоялось. Живу холостяком.