Исцеление в Елабуге
Шрифт:
– Мы очень рады, что вы пришли к нам. В этот прекрасный праздник мы все желаем вам лично и всей вашей семье здоровья и скорой встречи! – приветствовал меня Эрлих.
Потом поднялся Шнайдер и продекламировал несколько стихотворений, которые они сочинили втроем. В них говорилось о том пути, что мы все вместе прошли от Бретани до Сталинграда на Волге. Затем следовало что-то о верной дружбе в любой обстановке. И о том, что наша дружба должна помочь нам и сейчас, когда мы находимся на особенно ответственном и трудном посту.
Стихи были несколько нескладными, но чувствовалось – написаны они от души. «Однако как следует понимать дружбу? – Думал я, слушая Шнайдера. – Разумеется,
И все же мне казалось: что-то тут не так. Я невольно вспомнил свой разговор с начальником интендантской службы дивизии и его слова о том, что нам доставляется лишь десятая часть положенного. Если так будет продолжаться, то вся наша армия через несколько недель вымрет от голода. Разве здесь поможет наша дружба? А почему, собственно, мы попали в такое положение? Почему, собственно, четверть миллиона немцев должна встречать рождество в такой обстановке?
Об этом следовало бы подумать. Но тогда думать было некогда: товарищи ждали, чтобы я тоже что-то сказал.
– Дорогие друзья! – тихо начал я. – В рождество принято говорить о чем-то светлом, а нам в последнее время не светит ни одна звезда. Зато на каждом шагу любого из нас подстерегает голод, холод и смерть. На наших глазах растет на кладбище лес крестов на могилах наших соотечественников. До наших войск – тысячи километров, и нас отделяет вал огня и стали. Грустно вспоминать сейчас о мире и спокойствии на земле, но нас не покидает надежда. Сейчас невольно вспоминаешь беззаботное детство, когда мы встречали этот праздник у сверкающей нарядной елки. Мысленно мы все сейчас с нашими родными и близкими, и они в этот праздник с тревогой думают о нас. Но чтобы встретиться с ними, нам нужно стойко и мужественно перенести все трудности, которые выпали на нашу долю. Мы, конечно, никогда не забудем этого рождества и всегда будем помнить тех, кто в эти трудные дни был рядом с нами, разделял вместе с нами все трудности и лишения. Но весь вопрос в том, как возникла эта пропасть между миром, о котором обычно так много говорят в рождество, и той страшной действительностью, в которой мы оказались?
Я по очереди пожал всем собравшимся руки. В глазах Эрлиха блеснули слезы, но он быстро отвернулся и пошел к печке. Взяв котелок, унтер-офицер налил всем горячего сладкого чая.
– А что дальше будет? – спросил он.
– Трудно сказать, – ответил я. – Во всяком случае, нашему положению не позавидуешь. Невольно возникают три вопроса. Во-первых, почему у наших не ладится с доставкой продовольствия на самолетах? От ста граммов хлеба, которые мы получаем вот уже целую неделю, и обезжиренной баланды силенок не прибавится. Во-вторых, как же это получается? Сверху нам твердят, что Сталинград практически уже в наших руках, и в то же время части Красной Армии, находящиеся, по словам тех же лиц сверху, при последнем издыхании, на самом деле переходят в контрнаступление и сажают в котел сильнейшую армию, какая только есть в Германии. И в-третьих, уж сколько дней нам обещают освобождение, а результата по сей день не видно. Сначала говорили о грандиозном успехе армейской группировки Гота, потом вдруг замолчали, как в рот воды набрали. Чему же после этого можно верить?
– Как вы считаете, не надорвалась ли Германия в этой войне? – спросил ефрейтор Шнайдер. – В «Майн кампф» фюрер писал относительно войны 1918 года, что ведение войны на два фронта явилось основной причиной поражения Германии. А сколько фронтов у нас сейчас? По меньшей мере полтора десятка. Разве мы их все сможем удержать? Сам Роммель и тот бежал
– Меня лично тоже беспокоит мысль о том, каким образом нам удастся изменить положение в нашу пользу на таком огромном по своим масштабам театре военных действий, – высказался я. – Вместе с союзниками мы не наскребем и третьей доли того, что имеют в своем распоряжении русские, англичане и американцы. Вместо каждого убитого русского, англичанина или американца противник в состоянии выставить по меньшей мере двух солдат. А как обстоят дела у нас? И это не только сейчас, когда мы находимся в окружении.
– Не нужно видеть все в черном цвете, – заговорил вдруг ефрейтор Вайс. Он был, так сказать, оптимистом из принципа. – За каждым декабрем приходит май, как-нибудь и мы выберемся из этой ловушки. И всех нас пошлют в отпуск. Придет время, и мы увидим родных.
Отпуск. Жена. Ребенок. Три недели назад я мечтал провести рождество дома. И считал это вполне возможным. Интересно, как выглядит сейчас моя квартира в Шварцвальде? Наверняка дома стоит елка, украшенная свечами. Разумеется, у моей жены немало забот. Мои подчиненные вряд ли представляют, что делается на родине. Я не сказал им всей правды, чтобы без нужды не пугать их.
Разговор пошел о доме. Недавно некоторые из нас получили письма и даже крошечные посылочки (не более ста граммов). Их доставили самолеты. Мне прислали фотографии сынишки. Фотографии переходили из рук в руки. Вайс показывал снимки своей жены и двух маленьких дочек. Эрлих был еще не женат, но носил с собой фотографию матери. Шнайдер женился незадолго до отправки нашей роты во Францию и не успел завести детей.
В блиндаже стало тихо. Разговор постепенно пошел на убыль. Его не смог оживить даже Вайс. Каждый думал о своем, вспоминал близких и родных, которые находились далеко отсюда. Когда-то удастся увидеть и обнять их?
Я вышел из убежища наверх. Туман так и не рассеялся. Казалось, вот-вот пойдет снег. Стало совсем темно: не видно было даже вытянутой руки. Со стороны фронта иногда доносилось стрекотание пулеметов, да где-то далеко ухала артиллерия. Наверное, в такую погоду противник отказался от активных действий. Окруженные все равно никуда не денутся, раз попытка армии Гота прорваться на помощь была отбита.
Сколько я ни напрягал зрение, ничего не было видно. Наконец разглядел обломки грузовика. Значит, чтобы пройти к операционной, нужно взять вправо, а потом тридцать шагов влево – и я в штабном блиндаже.
Ощупью я спустился по лестнице, нащупал ручку двери. Из радиоприемника доносился бодрый голос диктора: «Говорит Сталинград. Мы находимся у развалин Тракторного завода на самом берегу Волги, которая блестит у нас перед глазами. Здесь, на берегах крупнейшей реки Европы, стоит на посту германский часовой. Это солдат Сталинграда. Вы слышите стрекотание пулеметов и треск ружейной стрельбы? Это, дорогие мои слушательницы и слушатели Германии, русские ведут огонь. Они хотят помешать нам, вашим храбрым солдатам, отпраздновать рождество. Вот я вижу лейтенанта с решительным волевым лицом. Он в каске. В руках он держит автомат. Он готов в любую минуту открыть по противнику огонь. А рядом его стойкие солдаты…»
– Выключите вы наконец этот бред, – раздался раздраженный голос старшего лейтенанта Гутера. – Парень, который сейчас говорит по радио, никогда не был в котле. Сидит себе небось где-нибудь в Харькове или в Берлине и читает перед микрофоном.
– Что здесь случилось? – спрашиваю я.
– Передача германского радио, мой дорогой, – ответил мне начальник аптеки. – Вам посчастливилось, доктор Гутер, что старший лейтенант Бальзер не слышал ваших слов. Вот уж он-то действительно обрадовался бы.