Исцеляющая любовь
Шрифт:
Хуже того, неврологическое расстройство будет прогрессировать, если не провести срочной операции.
— Я не хочу ложиться на операцию! — взревел Беннет.
— А я не хочу оглохнуть, так что перестань орать в трубку, — ответил Барни. — Ландсманн, я тебя умоляю, ты же не хочешь остаться инвалидом? Ты прекрасно знаешь, что Керк — лучший в своем деле. Чего ты боишься, скажи!
Беннет признался:
— Я тоже хирург, ты не забыл? И мне ли не знать, что такие операции только «как правило»
40
Антония Эстерхази сидела в зале в состоянии крайнего напряжения. Численность аудитории, собравшейся в Институте психиатрии Сан-Франциско, определялась на сей раз не только заслугами самого Мори. Многие пришли для того, чтобы стать свидетелями возможного столкновения между своим именитым коллегой Фредериком Истманом и его сыном, с которым, как всем было известно, он не поддерживал никаких отношений.
Мори уже сидел на сцене, когда один из членов совета института начал его представлять.
Глазами Мори шарил по залу, пытаясь отыскать отца. Он знал, что на правах бывшего президента совета Фред Истман должен присутствовать.
На самом деле доктор Истман занял место в дальнем уголке зала, чтобы как можно меньше людей видели выражение его лица в момент появления лектора.
Тем временем церемония представления шла своим чередом.
— Мы особенно горды тем фактом, что доктор Эстерхази родился и вырос в нашем городе и, по сути дела, имеет родственные связи с нашим институтом.
По залу пронесся нервный смешок. Все взоры были устремлены на Мори в ожидании его реакции. Но тот оставался невозмутим.
У его жены, однако, от дурного предчувствия кровь отхлынула от лица, и она неуютно заерзала в кресле.
Мори встал, приветливо улыбнулся в ответ на аплодисменты и взошел на кафедру.
— Уверен, вы все хорошо знаете песню «Сердце я оставил в Сан-Франциско», — начал он. — Я могу с уверенностью сказать, что я здесь оставил свой трехколесный велосипед. Мои коллеги-психиатры могут думать, что им угодно, но я намерен на этот раз забрать его для своих детей.
Его обезоруживающая улыбка расположила к себе зал. Напряжение спало: заезжий лектор не собирался чернить своего прославленного отца. Как и восхвалять. И вообще упоминать.
Доктор Фредерик Истман сидел по-военному прямо, с каменным лицом.
Лекция Мори встретила такой же теплый прием, как в Нью-Йорке, Филадельфии и Бостоне. В вопросах слушателей звучало даже больше почтения, нежели после лекций на Восточном побережье.
Наконец зал стал расходиться, вслух высказывая свое одобрение.
Но тут возникла проблема. Совет института запланировал в честь гостя торжественный ужин. Разумеется, получил приглашение и доктор Истман, причем, к его изумлению, его заверили, что
Прием проходил в большом доме на холме Нобхилл.
Фредерик Истман вошел в комнату и смущенно оглядел восторженную толпу, обступившую его сына.
— Доктор Истман? — обратились к нему откуда-то слева с выраженным британским акцентом.
Он обернулся и увидел очень красивую молодую женщину.
— Я Антония Эстерхази, — представилась она и протянула руку. — Вам, наверное, не терпится поговорить с Морисом? Хотите, я его вам приведу?
— Хм… Будет весьма любезно с вашей стороны.
Она заранее испросила разрешения хозяина дома воспользоваться для беседы отца с сыном каким-нибудь укромным уголком. Тот предложил для этой цели свой кабинет.
И вот под фотографией Зигмунда Фрейда Мори с отцом встретились лицом к лицу после десяти с лишним лет разлуки.
Мори видел, что отцу не по себе. Но сочувствовать ему он был не в силах. Годы занятия психоанализом очистили его душу от гнева, но прощение на его место не пришло. Пусть это будет удел святых.
Он решил, что отец должен заговорить первым. Важно было не то, что он может сказать отцу, а что отец — ему.
Фред Истман моментально догадался, что сценарий предопределен. Единственное, что он может решить сам, — как именно начать разговор. И после долгой паузы он сказал:
— Я был знаком с Мелани Кляйн. Очень умная была женщина.
— И блестящий психоаналитик, — подхватил Мори. — Жаль, что ее еще не оценили по заслугам.
Наступила пауза. Истман не был настроен на долгую беседу. Ибо, попытавшись отыскать у себя в душе какие-нибудь крохи подавленной любви к своему блистательному сыну, он не нашел ничего, кроме чувства соперничества и обиды.
Он пришел к выводу, что это следствие так и не изжитой злости на Мори, служившего живым напоминанием о той боли, которую он пережил из-за смерти жены.
И Мори, конечно, всегда это знал. Он с детства был приучен чувствовать себя в неоплатном долгу перед отцом за сам факт своего существования.
— Жена у тебя прелестная, — изрек Истман.
— Спасибо.
Снова молчание.
— Ты в своей лекции… говорил о детях. Эта шутка про велосипед…
— Да, у нас двое мальчишек.
— А-а.
И опять тишина. Теперь ее нарушил Мори:
— Знаешь, мне кажется, нам друг другу нечего сказать. — Он всячески избегал слова «отец».
— То есть ты хочешь все оставить как есть? Ты только за этим сюда приехал, Мори?
— Я сюда приехал потому, что меня пригласили выступить с лекцией. А ты был одним из слушателей.