Исчезновение Одиль
Шрифт:
Тогда вы сможете сделать маленьких аптекарят… «»
— Мне знаком этот юмор.
— Мне тоже. Однако я спросила, отчего в ее словах столько горечи. Она схватила меня за руку.
«Не обращай внимания. Я сейчас готовлюсь принять великое решение. Через какое-то время ты о нем услышишь».
«Ты не очень-то весела».
«Я никогда не была веселой».
«Когда мы познакомились, ты была настоящей заводилой».
«Я разыгрывала комедию».
«Теперь ты тоже разыгрываешь
«Нет. Теперь это серьезно. Но не хочу больше ничего говорить. Я рада, что мы с тобой встретились. Мне случалось быть злой с тобой, но в глубине души я тебя очень люблю. У тебя будет хорошая заурядная жизнь, очень правильная, с работой, мужем, детьми. Ты не будешь задаваться вопросами».
Вот, Боб, приблизительно то, что она мне сказала. Лицо у нее было осунувшееся. Она мне пояснила, что это оттого, что ей удается заснуть только под утро.
— Полагаю, на ней были брюки и куртка?
— Да.
— Ты не помнишь, какого цвета были брюки?
— Помню. Цвета ржавчины.
Однако у его сестры была мания носить одну и ту же вещь по две-три недели, и брюк цвета ржавчины, о которых Боб и не подумал, в шкафу не было.
— Будь добра, не говори никому об этом звонке. Ей бы не понравилось, если бы она узнала, что я тебя расспрашивал.
— Чего ты опасаешься, Боб?
— А ты?
— Любопытно, не думаем ли мы с тобой об одном и том же.
— У нее в, голове были мысли о саморазрушении.
— Ты не сообщаешь мне ничего нового. Они были у нее еще в коллеже, но я говорила себе, что это составляет часть персонажа, которого она из себя разыгрывала. Потому что она играла роль. Не всегда одну и ту же. Ей было нужно, чтобы ею занимались. Ей также было нужно, чтобы ею восхищались. И она действительно была умнее нас.
— Твоя мать не может нас слышать?
— Нет. Она собиралась выйти из дома за покупками, когда ты позвонил. Я в доме одна, оба моих брата у соседей. Что ты собираешься предпринять?
— Отправлюсь в Париж. Ты не знаешь, не было ли среди людей, с которыми она общалась в последнее время, таких, кто живет в Париже?
— Я практически ничего не знаю о ее новых знакомых. Родители отпускают меня на вечеринки только при условии, что это происходит у людей, которых они знают.
Какое-то время она была влюблена в него, и они обменялись поцелуями и легкими ласками. В голосе Жанны Дюпре сквозила тоска, как будто ей не удалось его позабыть.
— Удачи тебе, Боб.
— Спасибо, Жанна. Будь счастлива.
Он положил трубку и задумался, кому бы еще позвонить. Все прежние подруги сестры рассказали бы ему меньше, чем Жанна, поскольку Одиль охотно теряла их из виду.
Был один парень, в которого
Он позвонил ему, удача-тот оказался на месте.
Правда, Алекса видели на улицах города главным образом вечером и поздно ночью.
— Это Боб.
— Боб Пуэнте?
— Да.
— Что с тобой сталось и чему я обязан твоим звонком? Уже целых три года, как мы не виделись.
Ему было девятнадцать, как и большинству друзей Одиль. Какое-то время в коллеже Бертюзи было в ходу выражение «Банда Одиль». Он тоже бросил учебу. Играл на нескольких музыкальных инструментах и вместе с другими молодыми ребятами сколотил небольшую группу.
— Ас моей сестрой? С ней ты часто виделся?
— Один раз, это было вечером в пивной «Медведь», мы там ели раклет, я и несколько моих дружков. Она тоже там сидела и ела, одна, за другим столиком.
Я пошел и пригласил ее за наш столик, но она не захотела.
— Какая она была?
— Довольно неприятная. Я спросил у нее, по-прежнему ли она играет на гитаре, так как она могла бы присоединиться к нам. Не скажу, чтобы мы были великолепной группой, но нам несколько раз выпадал случай играть на публике, и одна солидная женевская фирма пообещала записать с нами пластинку. Она ответила, что уже больше года не притрагивалась к гитаре.
— Это все?
— Меня ждали приятели. Мне не о чем было с ней говорить.
«Чао!»
«Чао!»
Она ушла чуть позже, одна, в ее походке чувствовалась какая-то усталость…
— Спасибо, старина.
— Почему ты задаешь мне эти вопросы?
— Потому что она уехала в Париж, никого не предупредив.
— У нее уже давно была в голове эта идея. Когда мы говорили о будущем, речь неизменно заходила о Париже. Она не понимала, как можно жить в Лозанне, и на тех, кто намеревался здесь остаться, смотрела с некоторой долей презрения.
— Спасибо. Извини, что побеспокоил.
— Через четверть часа я жду приятелей для репетиции.
— Твой отец не жалуется на шум, который вы устраиваете?
— Я в другом конце квартиры.
Он положил трубку и огляделся вокруг. Это была самая темная комната в доме, и Одиль была недалека от истины, говоря, что тут невесело.
Их дед Урбен Пуэнте был в течение тридцати пяти лет профессором права.
Дом, который теперь занимала их семья, принадлежал ему. Отец с матерью обосновались здесь по настоятельным просьбам профессора, когда тот овдовел.