Исчезнут, как птицы
Шрифт:
– А иначе завалится всё, – сказал Витюшка, косясь на нежную голубизну нового ЗиЛа.
– Значить, неизвестно?
– Владимир Алексеевич спрашивает, что думает по этому поводу Яков Борисович?
Старого токаря не было.
– А этот… – поморщился Кирюков. – Где?
– Да, этот самый? – Шкловский, оглядываясь, защёлкал в воздухе пальцами.
– Куда Ага подевался? – спросили трое кепчатых.
А вот и он – «туточки я» – выскочил готовым из тёмной мастерской, как чертёнок из табакерки выпрыгнул: лицо красное, глаза виноватые; белыми рукавицами взмахнул.
– Ну так… Бу сде… Ага.
– Он говорит, что к 1 Мая успеют.
– Двёрку-то прикрой.
– Яков Борисович, станок почистить
– Давай сполосну.
– Я тебе сполосну, чумазый! Морду свою ветошью протри.
– Ты сам уже на ветошь похож, Борисыч.
– Чего ждём? – спросили трое кепчатых.
– Значить?
– Договорились?
– Здравствуйте!
– Погодь-ка… Не, не то.
– Ну!.. Гы… Как этот… Вот.
– Или платики тут можно приварить.
– Что?!
– Платики.
– К баранке твоей если. Не то.
– Какие такие платики?
– Такие… Вот ведь… Ага. …Ну?
– Уберите его отсюда!
– Ты этого… Вот… Сам давай… Ага!
– Ну всё что ли? – спросили трое кепчатых, нетерпеливых, трое нудных, всем уже надоевших.
– Не, а стоять он где будет? Место ему есть?
– Кто?
– Борисыч-то наш. А, наука?
– Сам ты «наука». Варить надо, – убеждённо сказал Витюшка; он стоял широко расставив ноги, тяжело глядя вниз.
– Ага! Тут не эта… Вот как! – потрясал белыми рукавицами Ага.
– Да уберите вы его отсюда, в конце-то концов!!
– Так значить…
– Вы хотите сказать, что всё напрасно?
– По домам что ли?
– Идите вы знаете куда!..
– Ага! Во-во… Оно самое. Гы!
– Платики, только платики!
– Здравствуйте!!
– Мы же не идиоты?!
– А вы кепки на глаза надвиньте поглубже – в самый раз будете.
– Что?!
– И всё же, что вы предлагаете?
Голубые округлости ЗиЛа, старческая угловатость станка… Ага, вот и рукавицы белые мелькают, неношенные. Узкое пространство двора в производственных потёках, окурках, во! Не, тут Гостеву места мало, чтобы развернуться для смеха. Здесь он будет подсмеиваться, прыгая на одной ноге. Ну? Тесный смех, значить, будет, зажатый. Смешок. Гы!
– Тут надо… – сказал Гостев; ёкнуло в нём одно забористое словечко, один активный глагол, который никогда не иссякает, будучи повторяем каждую секунду миллионами людей. Стыдно ему не было. Шкловский в переводчики не потребовался.
Глава седьмая
Градусы настроения
Следующий после волнующей погрузки станка день был днём, подписанным в печать и сданным в набор ещё в апреле, но текст его набирался уже для мая. Утренняя производственная канитель, в которой Гостев по-прежнему оставался бездействующей фигурой, всё же не позволяла ему проникнуть в текст «Девонширской изменницы». Роман оставался лежать невостребованным в ящике стола. Начальник был рядом. Говорил, писал, ритмично покашливал. Двигались куда-то слова, продвигались и какие-то, судя по всему, важные дела. Уличное тепло нарастало, а в отделе так тем более, его объятия крепчали, и теперь разохотившийся апрель, заключённый в строгие календарные рамки тридцати тонких листочков, перекидываемых на столе Шкловского, ревниво поглядывал на близкий – всего два переворота – спешащий ему на смену под красными флагами май, а Гостев, находясь под известным натюрмортом фламандской школы, поглядывал на Ларису.
В обеденный перерыв снова сидели в столовой и говорили о предстоящем празднике, прихлёбывая борщ в четыре руки; основную мелодию выводили ложки, хлеб был вялым аккомпанементом; и снова мухи были.
– На демонстрацию пойдёшь? – спросил Гостев.
– Надо подумать, – ответила
– А чего тут думать? Солнце. Тепло. Дождя не обещали… Занята чем-то? – осторожно спросил он и подумал: «Может быть и занята… кем-то…»
– Да нет вроде, – вспоминая что-то, одновременно утверждая и сомневаясь, ответила она.
– Прогуляться, – пояснил он.
– Хорошо, конечно, – согласилась она.
– Просто, – снизил он требования к праздничному дню.
– Понятно, – вздохнула она.
– А? – спросил он ненужно, не за себя, мол, прошу, за друга. Очень похоже было. Он поймал себя на этом сходстве и удивился: «Какого друга?»
Она отодвинула пустые тарелки, взялась за стакан с чаем.
Вроде бы договорились. Всё же Гостев отметил в ней что-то стороннее, нездешнее, не в том смысле, что не в столовой она находится, – нет-нет, как раз в столовой. А словно как бы и дальше где-то, глубже, но то ли направо надо идти, чтобы приблизиться к ней, то ли налево, Гостев не ведал. Какими градусами измерить её настроение, под каким углом на неё посмотреть, чтобы взять верный тон, чтобы не ошибиться? Договорились. И вдруг она повеселела. Засмеялась даже.
– Что ты? – спросил Гостев.
– Да так, – снова усмехнулась она.
– А всё же?
– Ты не знаешь.
– Конечно, не знаю.
Её смутный смех и предчувствие случая, которым с ним не хотят поделиться, – это его несколько задело. Разве не предлагал он ей заключить договор о смехе?
– Может, одолжишь всё-таки немного веселья?.. Смотри, стакан разобьёшь.
Она поставила стакан на стол и только начала было рассказывать пресекающимся от смеха голосом: «Сегодня… Утром…» – как подошедшая с подносом в руках женщина, та самая Нина Владимировна, которая «застукала» их в комнате, обладательница полных бёдер (как вёдра колышутся, не расплескать бы весь интерес), сладким голосом спросила: «Лариса, у вас свободно?» Лариса только головой кивнула, прыснув в пустой стакан. Нина Владимировна на всякий случай улыбнулась Гостеву, мол, понимаю, разговор у вас такой смешной, и он лишь потом, 1 Мая, услышал в вольном изложении Шестигранника, пересыпанном бойкими, как гвозди, словечками, историю о том, как одну женщину из треста напугала крыса. Случилось это в туалете. Крыса выскочила откуда-то сверху, из-за труб и – хотя в это трудно поверить – чуть ли не на шею той женщине упала, так что она пулей вылетела в коридор с кричащим, перекошенным ртом и не вполне, так сказать, одетая. «Да ты её знаешь… важная такая, – объяснял Шестигранник Ивану Петровичу и разводил руками, показывая непомерные объёмы. – Ходит, как вёдра носит». Они засмеялись. Гостев представил себе сладчайшую Нину Влади-мировну в ту роковую минуту и сокрушённо вздохнул.
1 Мая было воскресенье. Праздник требовал праздничного настроения. Одной красной единички в календаре для этого было мало. Сидели в отделе, пока было время до выхода на демонстрацию, и пили вино; ещё Витюшка был и кепчатый один.
– Да нет, спасибо, не буду, – отказался Гостев.
– Ты что – больной? – удивился Иван Петрович, протягивая чашку.
– Больной и мокрый, – сказал Шестигранник, откусывая бутерброд с колбасой.
Гостев наклонился и под стулом, на котором он сидел, увидел обширную лужу. Он пощупал сиденье, оно было сухим.
– Откуда это она взялась? – прожевал вопрос Витюшка, он стряхивал с брюк крошки.
– Известно откуда, – заметил Шестигранник.
– Эх ма! – очнулся кепчатый; он вскочил и по тонкому следу на полу вышел к сумке, поставленной в углу, у шкафа. В сумке стояла стеклянная банка из-под сока.
– Лопнула, что ль? – выдохнули все, кроме Гостева.
– Трещинка, – тихо сказал как-то сразу весь сморщившийся кепчатый.
– А в голове у тебя трещинки нет? – передразнил его Шестигранник.