Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Фролова Вера

14 февраля

Понедельник

Умерла Мария Арнольдовна – та самая русская эмигрантка из Готенхафена, похожая на хрупкий одуванчик старушка, с которой мы встретились однажды у Павла Аристарховича. Бедная, бедная наша полусоотечественница, полуиностранка. Как сказал Павел Аристархович, она умерла внезапно, без покаяния и без соборования, и теперь ее беспокойная, исстрадавшаяся душа мечется над Россией – непременно над Россией (!), – которую она не переставала любить ни на один день, разлука с которой была для нее самым огромным жизненным несчастьем.

– Вы полагаете, что у человека есть душа и она бессмертна? – спросила я Павла Аристарховича.

– Безусловно, есть, – серьезно

ответил он. – При рождении каждого человека Высший Промысел вкладывает в него душу, иными словами – Духовное Начало. Естественно, что после физической смерти душа покидает телесную оболочку, возвращается в свою небесную обитель.

– Как я понимаю, Высший Промысел – это Бог – символ разума, добра, справедливости. Значит, и Духовное Начало должно было бы воплощать в себе только добро, чистоту и порядочность. Почему же на свете так много злых, недобрых людей, почему так много горя, страданий, крови?

– Видишь ли, девочка, – Павел Аристархович по-прежнему говорил очень серьезно, – в душе каждого человека живут и беспрестанно борются между собой два Начала – Доброе и Злое, иначе Бог и Дьявол. Действия любого из нас зависят от того, кто из них победит, какое Начало перевесит. Тут, конечно же, многое зависит и от условий жизни, и от воспитания, и от окружающей среды. Крови и страданий в мире потому и много, что, к сожалению, человек слаб, – он легко может попасть в расставленные Дьяволом сети, – легко поддается разным соблазнам – стремлениям к богатству, к славе, к власти. А отсюда и его пороки – ложь, подлость, злобность, жадность, стяжательство, корыстолюбие…

Вот уж никогда ни думала, ни гадала, что Павел Аристархович столь религиозен и набожен… А интересно, все же, если следовать его теории, чего или, вернее, кого в моей душе больше – Бога или Дьявола? Кажется, жадности и стяжательству я не подвержена. Начисто отрицаю в себе корыстолюбие и скупость. Уверена также, что не способна и на подлость. А вот что касается других пороков… Знаю, что бываю и зла, и нетерпима, и несправедлива, и что часто черной ненавистью полнится душа. И еще: за последнее время я что-то сильно пристрастилась к вранью. Но если рассудить здраво, моя ложь почти всегда вынужденна, как говорится, «во благо» и соответствует народной мудрости: не соврешь – не проживешь… Ну-с, а какие там еще пороки? Ага – стремление к богатству, к власти, к славе… Власть и богатство, пожалуй, отмету сразу, потому что властвовать считаю себя неспособной просто в силу своего характера, а особого богатства я, к счастью или к сожалению, никогда не знала, поэтому и отношусь к нему равнодушно. Подчеркиваю: сейчас так отношусь. Дай-то Бог, чтобы и впредь не дать погрязнуть душе в мелочной рассудочности, в скопидомстве и в алчности. А слава… О, тут все обстоит не просто, далеко не просто. Говорить об этом не хочется, но, уж коли взялась разоблачать себя, – надо до конца. Так вот: если присущие моей натуре честолюбие и тщеславие (увы, что есть, то есть) – порок, значит и я тоже порочна. Правда, мне не довелось еще узнать ни вкуса, ни цвета, ни запаха этой неизвестной, заманчивой славы, но, как недавно выяснилось, оказывается, я стремлюсь к ней. Об этом можно догадаться из стихотворения, которое на днях буквально, от великой моей гордыни, вылилось на свет Божий откуда-то из самых дальних тайников души. Его я приведу в конце сегодняшней записи, а пока только скажу, что, казалось бы, навсегда и прочно принятое мною около года назад (точнее: когда тяжело заболела мама) решение посвятить себя в туманном (и, конечно, свободном) будущем медицине вдруг сразу и напрочь рухнуло – надеюсь, теперь уже окончательно – и взамен его пришло другое. О том, какое оно, – чуть позже…

Павел Аристархович с Юрой пробыли у нас недолго. Они только вчера вечером вернулись из Готенхафена и, конечно, еще не пришли в себя. Перед тем как удалиться, Павел Аристархович сказал

нам: «На сорок дней мы с Юрием вновь поедем навестить могилу Марии Арнольдовны, а затем Георгий Николаевич приедет вместе с нами на недельку-другую сюда. Он убит и потрясен смертью мамы. Мария Арнольдовна, хотя и казалась на вид очень дряхлой, беспомощной женщиной, она всегда была для него крепкой опорой, единственным человеком, кто его любил и понимал до конца. Теперь он совсем одинок, и я боюсь, что одиночество, в конце концов, его сломит».

– Пригласите от нашего имени Георгия Николаевича к нам, – сказала мама. – Все-таки перемена обстановки… Может быть, хоть немного развеется. К тому же ведь все мы свои – русские.

– Сердечно благодарю и вас, дорогая Анна Петровна, и всех остальных, за вашу доброту и искренность, – проникновенно произнес Павел Аристархович и приложился к маминой руке. – Я ведь только что сам хотел попросить вас об этом… об этой милости. Действительно, все мы – русские, как вы выразились, – свои, и Россия для каждого из нас едина и неделима. Весьма, весьма благодарен.

В отношении последних фронтовых новостей Павел Аристархович также согласился, что прорыв блокады Ленинграда является для немцев окончательным моральным крахом. Советские войска, сказал он, наступают сейчас широким фронтом и, как ему стало известно, взяли вчера город Лугу. Что же касается боев на Украине, несомненно, попавшим в капкан гитлеровцам не избежать той же участи, что была для них уготована под Сталинградом. «В этом году, – твердо заключил он, – самое позднее – к осени, должно все закончиться. Но возможно, что произойдут какие-то изменения в недрах самого Вермахта, и тогда Германия рухнет еще раньше».

Я хотела рассказать Павлу Аристарховичу об угрозах Шмидта в отношении предполагаемого вероломства наших союзников, но потом раздумала. Ведь так хочется верить в только что услышанное! Как он сказал, наш «бывший»: «Все закончится самое позднее – осенью…» Это значит осталось ждать всего каких-то полгода. Всего каких-то коротких и вместе с тем таких долгих полгода! А что, если это произойдет раньше? О Господи, Господи, Господи, я снова с великой мольбой обращаюсь к тебе – помоги нашим воинам одолеть этот, пожалуй, самый трудный и кровавый рубеж. Помоги, Господи, России.

Вчера у нас опять было много народу – из Почкау, из Брондау, из Хехтфельде. Я понимаю – русскую и украинскую «братву», а также поляков влечет к нам газета, но новостей в ней, особенно в последнем номере, по-прежнему – увы и ах. Зато много устных слухов, домыслов и даже легенд. Вот ими и делились все наперебой – кто во что горазд. Мы и других слушали, и, конечно, сами рассказывали обо всем, что нам известно.

Психопатый Шмидт снова не вытерпел, прибежал к нам с привычными угрозами. Но сидевшие у нас в тот момент Степан, Василий и Сашко тотчас предъявили ему «аусвайсы». Несмотря на это, Шмидт все же шумно выпроводил их. Однако не успела за ним, а также за нашими неудачливыми гостями закрыться дверь, как тут же пожаловали другие – Михаил, «шалмановцы», Ваня Болевский. Нанес нам вчера визит и Ваня СМЫК – пуще прежнего расфранченный, набриалиненный, благоухающий каким-то резко-приторным ароматом. Как всегда, достал свою гармошку, принялся наигрывать разные немецкие штучки.

– Что-то мы тебя давно не видели здесь, – сказала ему Вера (они с Галей от Клееманна только что пришли к нам), – и вроде бы похудел ты, Ванюша, – наверное, окончательно в свою хозяйку втрескался.

– Хызяйка тут ни при чем, – отложив гармошку, сухо отозвался Ваня. – Хызяйка и есть хызяйка… Болел я, потому и похудел. – Он покосился на меня. – Я и сейчас еще нездоров. Больше от чуйств.

– От чего? – прыснув, переспросила Галя.

– От чуй-в-ств! – старательно выговорил Ваня и добавил мечтательно: – Ах, эти чуйвства… – Он сердито посмотрел на хохочущих Верку и Галю. – И чего, дуры, гогочут?