Ищите и найдете
Шрифт:
Так граф и должен был уехать.
LVI
В то время как граф отправился в дом к Авакумову, хозяин гостиницы, француз, немедленно после разговора графа с художником Варгиным, при котором он был переводчиком, тоже вышел из дому, сел на извозчика и велел тому ехать на Невский.
Хозяин гостиницы, m-eur Vartot, или Вартот, как звали его по-русски, был сын известного в свое время парикмахера. Отец его имел широкую практику при дворе Елизаветы Петровны и, благодаря
Сын не нашел выгодным продолжать дело отца, продал парикмахерское заведение и открыл гостиницу, надеясь на большие доходы от этого предприятия.
На Невском Вартот остановился у католической церкви и там скрылся в широких дверях находившегося при церкви дома.
Здесь жил патер Грубер, высокопоставленный иезуит, вытеснивший отсюда католического митрополита Сестренцевича.
Вартот поднялся по лестнице как человек, хорошо знавший местные привычки и обычаи.
Дверь квартиры Грубера на лестницу никогда не была заперта, как будто в нее мог войти всякий, кто хочет.
Входивший в эту дверь обыкновенно не находил никого в прихожей, да и следующая комната также бывала пуста, словом, получалось впечатление, как будто патер Грубер жил совсем не скрываясь, на виду у каждого, кто бы пожелал заглянуть к нему.
Вартот, не найдя никого, по обыкновению, в передней, сам снял верхнее платье и направился в следующую комнату, где нарочно несколько раз громко кашлянул, чтобы дать знать о своем приходе.
Чуть-чуть приотворенная дверь во внутренние покои шевельнулась, и для всякого более наблюдательного, чем Вартот, человека сразу стало бы ясно, что за ним следили сквозь щель этой двери.
Но Вартот ничего не заметил и, когда сам отец Грубер появился перед ним, добродушно выразил свое удивление тому, как можно жить с незапертыми входными дверьми.
Он каждый раз выражал Груберу это удивление и каждый раз неизменно получал один и тот же ответ:
"Мне нечего скрывать, сын мой, и прятать; украсть у меня ничего нельзя, потому что все мое богатство в моей душе, для сохранения которой нужны, скорее, не запертые, а отворенные двери!"
Так и на этот раз ответил Грубер Вартоту и добавил:
— Ты ко мне, сын мой, с какою-нибудь новостью?
Вартот был верный католик и послушный сын своего патера.
Он являлся, по приказанию Грубера, докладывать ему об останавливавшихся в его гостинице приезжих и обо всем, что узнавал о них, если это было нужно.
На него возложили такую обязанность в виде епитимий, а за это он получал заранее разрешение приписывать к счетам, сколько захочет, ибо своей епитимией искупал этот грех.
— Я вчера докладывал вам, — заговорил Вартот, — что приехал в Петербург и остановился у меня граф Рене, из Митавы.
— И я сказал тебе, — продолжил патер Грубер, — чтобы ты по возможности осведомился, по какому делу пожаловал сюда граф.
— И я узнал! — заявил
Грубер поднял брови и поджал губы.
— Для розысков своей дочери? — повторил он.
— Да, он призывал сегодня к себе художника Варгина.
— Так! — протянул Грубер. — Художника Варгина!.. Что-то помню! Дальше!..
— Он приятель с женевским доктором Герье, который теперь в Митаве; этот доктор рассказал графу, что видел здесь, в Петербурге, его дочь, что об этом знает также художник Варгин, а потому тот сейчас же послал за ним.
— И что же этот художник?
— Упорно отнекивался и уверял, что никакой дочери графа не знает и не видел, да и вообще никакой молодой девушки не помнит.
— Ну, а сам граф?
— Поехал сейчас в дом господина Авакумова.
Грубер прищурился и придал своему лицу выражение полного равнодушия.
— Хорошо, сын мой! — проговорил он. — Да благословит тебя Бог! Нам, разумеется, нет никакого дела до того, что твой граф Рене отыскивает свою дочь, но нам важно твое послушание и что ты исполняешь его так ретиво. Иди с миром!
Отпустив Вартота, Грубер постоял, прислушиваясь, пока затихли шаги послушного сына католической церкви, затем повернулся и вошел в соседнюю комнату, имевшую несколько более жилой вид, чем огромный, почти пустой зал, в котором он принимал Вартота.
Здесь у него было что-то вроде парадного кабинета, куда входили к нему более важные посетители.
У окна здесь сидел высокий, плечистый господин с такими большими черными глазами, что они как бы затмевали собою все остальные черты его лица, и казалось, что на этом лице, кроме больших черных глаз, ничего не было.
Сила их взгляда была такова, будто они искрились и светились.
— Вы слышали? — обратился к нему Грубер. — Вы слышали, брат Иосиф, что графу Рене открыто местопребывание его дочери и что он приехал сюда?
— Я все слышал! — ответил брат Иосиф.
— Я вам говорил, — начал Грубер, — что у меня было какое-то предчувствие, а предчувствие меня редко обманывает. Хорошо ли мы сделали, что поместили дочь графа у Авакумова?
— Авакумов вполне надежный человек; он всецело в наших руках и зависит вполне от нас! — сказал брат Иосиф.
— Положим, это так! — согласился отец Грубер. — Но окружающие его ненадежны! Этот Крохин мне подозрителен. Мне кажется, не замешались ли тут опять перфектибилисты?
— Нельзя же всюду только видеть их! — поморщился брат Иосиф.
— Однако! — возразил Грубер. — Уже самое появление молодой девушки на катанье, на балаганах, как нарочно в экипаже, обращавшем на себя внимание, когда Авакумову было прямо приказано держать свою «родственницу» так, чтобы она никуда не показывалась, было по меньшей мере странно. А теперь вдруг графу уже известно, где его дочь, и он является за нею в Петербург. Поверьте, это работа перфектибилистов!