Исход (часть 2)
Шрифт:
Павла старалась не вспоминать Васятку, но иногда, помимо ее воли, в сознании возникали то его цепляющиеся тонкие ручонки, то затихающий, совсем щенячий плач, она не находила себе места, пробовала курить, но ее только тошнило. Когда ей становилось особенно тоскливо и плохо, она приходила к Трофимову. Рядом с ним она успокаивалась; вначале она делала это неосознанно, потом вошло в привычку, и уже потом, через год примерно, она поняла, что не одна она хотела этого, хотел этого и Трофимов, если бы он был против, она бы никогда к нему не пришла. В первый момент после такого открытия ей стало не по себе, она постаралась припомнить подробности их встреч и разговоров,
— Слушай, Трофимов, — сказала она тихо, — ты себе в голову ничего не бери. Я так хожу…
— Как? — спросил он, от неожиданности растерявшись.
— Так… Хожу, и все. А ты бог знает что можешь подумать.
Трофимов подошел к двери; приоткрыл ее, темную, набухшую изнутри от постоянной сырости; в землянку понизу пошел сухой, морозный воздух, стоял февраль, и керосиновая лампа на минуту исчезла в клубах морозного пара вместе со столом и в оседавшем пару виднелся лишь красноватый маленький огонек.
— Дышать нечем, — сказал Трофимов, опять захлопнул дверь, подошел и сел рядом с Павлой.
— Ну вот, — сказал он, — ну вот… ходишь, тебе со мной теплее, а я стало быть — каменный?
— Ты одно к другому не примеривай, Трофимов, — сказала Павла, отодвигаясь, сел он слишком близко.
— Послушай, Павла…
— Ладно, ладно. Не нужно мне все это, ни к чему. Не хочу.
— Успокойся, Павла Алексеевна, — сказал Трофимов и отошел к столу. Он стоял к ней широкой спиной, туго обтянутой вытертой кожей куртки (трофей, снятый с убитого немецкого летчика).
— Ладно, ходи, если хочешь, — махнул он рукою, и Павла пожалела о сказанном ею. — Ходи. Только живому не стоит отдавать себя мертвым, зря ты, относись к жизни проще. Нас с тобой связывает другое — этого словами и не скажешь. До свидания, иди, Лопухова, отдыхай. И ни о чем таком не думай.
Он все не оборачивался, ей хотелось повернуть его к себе насильно своими большими огрубевшими руками, повернуть лицом и прижаться к нему всем телом, по-бабьи. Она сама не знала, что с ней творится, но сойтись с Трофимовым не могла.
Утром роса легла густо, обильно. Роса особенно сверкала на паутине, сработанной в укромных, защищенных от ветра местах. Сразу без туч встало солнце, и лес наполнился зеленоватым рассеянным и острым светом, хотя в низких местах, покрытых густой молодой порослью, еще было сумрачно и пахло прошлогодней лиственной гнилью, а на больших и малых озерах, на ручьях и луговинах тек, перемещаясь глубже, молочно-серый туман, и солнце поспешно рассасывало его, прижимая к земле, и он все больше редел, оседая на землю, на траву. Одинокие голоса быстро таяли в зелени. Распустившиеся, ставшие густыми и вязкими, старые леса поглощали посторонние шумы, как дождь, — неудержимо и жадно. Только недавно, несколько дней тому назад, во всю силу распустившиеся дубы еще не набрали в зелени своей листвы тех матерых темных оттенков, которые у них появятся через месяц, а листва берез уже успела приобрести зеленую, сочную яркость, говорившую о самой зрелости, о самой поре.
После отправки раненых, в полдень, Павла встретила Трофимова, встретила случайно, хотя все равно днем собиралась идти к нему. Он куда-то спешил вместе с Глушовым и Кузиным, и когда она поздоровалась, Трофимов остановился, а Глушов, недовольно глянув на нее, пошел с Кузиным дальше. У них были озабоченные, уставшие лица — никто из них, кажется, не спал
— Что ты, Лопухова? — спросил он, придерживая приклад ее автомата. — Как себя чувствуешь?
— Здравствуй, Иваныч. Вот, решила куда-нибудь к огоньку поближе. Где у вас погорячее? Надоели котлы и тряпки.
— Здорово ты решила. — Он оглядел ее, чуть прищурясь и улыбаясь и скрытно любуясь ею. Он еле стоял на ногах от недосыпания; от него несло табаком, а маленькие серые глаза в воспаленных припухших веках казались еще меньше. — А начальство спросила?
— Что без толку спрашивать, Иваныч, я сама понимаю, где мне быть.
Трофимов задумался.
— Ничего ты не понимаешь, Лопухова. Сегодня к вечеру уходит группа к Желтанке, иди с ними. Там горячо, горячее некуда, — Трофимов вздохнул; шагах в двадцати остановившись, его ожидали Глушов и Кузин, и он повернулся к ним спиной, чтобы не видеть. Он сказал сейчас Павле правду, у Желтанки последние дни стало наиболее опасно и горячо, но он не сказал, что именно там намечался очередной прорыв, и лучше, если она будет там, в других местах выходить много труднее. Хотя, кто знает, может случиться наоборот; если главные силы прорвутся, немцы именно на них сосредоточат внимание, какой дурак начнет прочесывать зря пустые леса.
— Вот так. Все? Тебе больше нечего мне сказать? Меня ждут.
— Вижу, Иваныч, хороший ты мужик. Слушай, ты скажи мне, я ведь никому… Скворцов в трудном деле?
Павла заметила, как не то что дрогнул он, а чуть переменился в лице.
— Ты просто скажи — жив?
— И этого не знаю.
— Правда?
— Правда. Почему он тебя интересует?
— Земляк, ведь росли вместе, невесту его перед отправкой видела, волнуется, тоже не сладко ей, жалко.
— Как она, ничего?
— Ничего. Выкарабкается, молодая. До свидания, Иваныч, не горюй, вырвемся. Теперь вырвемся, увидишь.
Он ждал от нее других слов, и Павла знала каких, сказать их трудно, не выговариваются; это то же, если взять и раздеться у всех на глазах. Ей больно от невозможности сказать эти слова, больно за него, такого уставшего, измученного, — сердцем она чувствовала всю меру тяжести, легшую на него, недолго и надломиться. Он, видно, все прочел в ее глазах, точно тень прошла по лицу, он сделал движение к ней; Павла изо всей силы вцепилась в ремень, пальцы затвердели, и лицо затвердело, и это враз затвердевшее, ставшее огромным, лицо остановило Трофимова. Он резко, каблуками срывая с земли траву, повернулся и ускорил шаги к ожидавшим его Кузину и Глушову. Павла неподвижно, подавшись вперед, глядела ему в спину, — оглянись он, она бы не сдержалась и догнала бы его.
Что она может сделать для Трофимова? Умереть она может, стрелять до последнего патрона, бинтовать раны, варить щи может, любить нет, не может, все в душе высохло, растрескалось. «Нет, не могу», — повторила она, словно убеждая кого-то и не двигаясь с места. Однажды ей приснился Васятка, черноглазый, косолапый Васятка; он объелся слив в саду, и у него болел животик. Увидеть бы еще раз такой хороший сон. Ведь был, был мальчик Васятка, у которого болел животик, если он переедал, ребенок, которого она родила в муках. Ох, как трудно она его рожала, хоть бы одному мужику однажды родить, он бы сроду не подумал о войне. Судорожная, с каждым разом все усиливающаяся волна боли захлестывала ее, и она, задыхаясь, тонула в ней. И снова все сильнее, уже без передышки, она жадно хватала ртом воздух…